Для Люды с Настей была приготовлена лежанка на печи, благо та была достаточно широкой, чтобы не девушки не мешали друг другу.
Зина, осовело жмурясь, вышла на улицу, чтобы подышать свежим воздухом.
Она вышла за калитку, и села на скамейку, вытянув ноги. Чиркнула зажигалкой, и блаженно затянулась сигаретой. Ночной, прохладный ветер разметал сизый пряный дымок по округе.
Все-таки в деревне звезды всегда другие. Величественные, древние, всезнающие.
Зина, увлеченная звездами, так и не поняла, в какой момент почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд. Она поежилась.
Кто-то, невидимый из темноты, продолжал изучающее рассматривать ее. Женщина зябко передернула плечами.
В темноте мелькнули светящиеся желтые глаза с красными бликами. И так же быстро пропали.
Ей и раньше приходилось выезжать в экспедиции, и не всегда рядом оказывалось человеческое жилье. Она была и в тайге, и в тундре, и в средней полосе. И хорошо знала чувство взгляда в спину.
Так смотрит дикое животное, когда решает, по зубам ему человек, или не стоит связываться. Но этот взгляд был не совсем такой. Осознанный, злой. Так может смотреть только разумное существо.
Зина встала, и, не отводя взгляда от темноты, попятилась в глубину двора.
— Зиночка, ты что тут, одна? — Окликнули ее со стороны дома.
Зина от неожиданности подскочила, как облитая водой кошка.
— Не спится тебе? — баба Паша с участием смотрела на женщину. — Бывает такое с дороги.
— Что-то не хочется пока, действительно. — Зина потерла глаза руками, приходя в себя. — Там в темноте какое-то животное, у вас есть волки?
— Тю, откуда волки в Крыму. Нет, и уже давно[1]. Вот лисы – есть, курей таскают, я даже тютика[2] привязала у курятника, а все без толку.
— Нет, это точно была не лисица. У лисы нет таких глаз.
— Глаза говоришь? Тогда филин. Бывает, идешь себе домой в потемках, а он как зыркнет из темноты, или хуже того ухнет – средце в пятки уходит. А коли дримлюга[3] где закричит – так вообще жуть.
— Да, козодоя я слышала. — Зина выдохнула, прогоняя остатки страха.
— Ну, коли не спится тебе, пойдем, посидим по-бабски за чаркой смородиновой наливки для крепкого сна? Сама в том году делала.
— А давайте. — Неожиданно для самой себя согласилась Зина.
Баба Паша повела ее в обход дома, по едва видимой в темноте дорожке.
За домом темнели длинные силуэты хозяйственных пристроек.
Старушка почти на ощупь подвела Зинаиду к добротному уличному столу с двумя скамейками.
Где-то рядом послышалось тихое позвякивание цепи и лениво гавкнула собака.
— Тютик! А ну-ка цыц! — Лидия Никифоровна топнула ногой на невидимую в темноте собаку, и, повернувшись к Зине, сказала: — Посиди пока тут. Может, платок тебе вынести? А то зябко на улице – хоть плечи укроешь.
— Нет, не стоит. Давайте помогу.
— Да что там. Это я свое хозяйство знаю, а ты, того гляди, еще ноги в темноте переломаешь. Сиди, я быстре́нько.
Вернулась она действительно очень шустро. В руках у нее была уже зажженная керосиновая лампа, небольшой графинчик с темной, почти черной наливкой, а на локотке висела плетеная корзинка.
Керосинка выхватывала из темноты фруктовый сад, мощенную камнем дорожку, ведущую к будке туалета. Почерневшие от времени, коряжистые ветви старой мертвой яблони почему-то заставили Зину поёжиться. Дерево тянуло ветви к дому, словно хотело прижаться, обнять, но не успело. На фоне остальных, ухоженных деревьев оно смотрелось чужеродно.
Баба Паша быстро расставила свою поклажу на стол, доставая из корзинки две рюмки и, завернутое в тонкий хлопковый платок блюдце с молодым домашним сыром.
— У вас и корова есть?
— Да нет, коза – сейчас на случку отвела ее в Октябрьский, там козёл больно гарный.
— Не далеко отсюда?
— Октябрьский-то? Дык, соседний хутор, часок где-то, ежели ногами, в одну сторону.
Наливка оказалась сладкой, ароматной, тягучей, и очень крепкой. Зина, едва пригубив, почувствовала, как от желудка разливается горячее тепло по всему телу.
— Видела фотографии. Дети ваши? — Спросила Зина, чтобы поддержать разговор.
— Да, мои. — Как-то не весело отозвалась старушка.
— В город подались?
— Да нет… — Голос у Бабы Люды дрогнул. — Сына, Серёньку, призвали на фронт в сорок втором… Гарный такой хлопец был, работящий. Дочка, Асенька, все места себе не находила, каждое письмецо ждала. Прочитает – и в шкатулочку. А потом, в сорок четвертом он приехал… в гробу. Погубила фашистская пуля под Брянском… в тот год наши как раз Крым от немцев освободили, мы только смогли в дома свои вернуться, а Аська, как узнала, что брат ее сгинул, ушла со двора, и больше не вернулась…