Алексея Феофилактовича всегда интересовали естественнонаучные теории, а труд Данилевского представлял собой попытку дать материалистическое объяснение исторического процесса22. И хотя отдельные положения трактата вызывали несогласие писателя, главные мысли ученого казались ему убедительными, и он продолжал отчеркивать целые абзацы или даже страницы.
В очередной свой приезд в Петербург писатель познакомился у Кашпиревых и с самим автором трактата. О Данилевском Алексей Феофилактович и прежде много слышал в редакции «Зари», и теперь, заинтригованный этими рассказами, он придирчиво оглядывал плотного господина с открытым, несколько простонародным лицом. Неужели этот человек, похожий на рассудительного крестьянина-"питерщика", был одним из главных толкователей Фурье в кружке Петрашевского? Хорошо зная Достоевского, Писемский представлял себе всех петрашевцев именно такими, как Федор Михайлович – страстно увлеченными, пылкими ораторами, тонко чувствующими искусство, глубоко проницающими людскую душу...
Когда разговорились, оказалось, что у них есть общие знакомые, и – повернись судьба немного иначе – могли бы быть общие воспоминания. Данилевский в середине пятидесятых годов работал на Нижней Волге вместе с академиком Бэром, изучая рыбные запасы реки и способы улучшения рыболовства.
– Экая досада! – воскликнул Писемский. – Ведь и я там занимался почти тем же самым делом.
Он поведал о своей командировке в Астрахань, о зарисовках быта рыбаков, о поездке с Бэром на Тюб-Караганский полуостров. Данилевский сказал, что он и теперь иногда встречается с добряком академиком, пообещал при случае передать привет от Алексея Феофилактовича.
– Николай Яковлевич, – проговорил Писемский и замолк, собираясь с мыслями. – Я ведь начало вашей работы в журнале с истым прилежанием читаю – с давних времен меня естественные науки занимают. А вы, как вижу, во всеоружии положительного знания решили подойти к такой тонкой материи, как душа человеческая, как народный тип. Повергаюсь к вашим стопам с превеликою просьбой: я в романе моем теперь дошел до того, чтобы группировать и поименовывать перед читателем те положительные и хорошие стороны русского человека, которые я в массе фактов разбросал по всему роману, о том же или почти о том же самом придется говорить и вам, как это можно судить по ходу статей. Не можете ли вы хоть вкратце намекнуть мне о тех идеалах, которые, как вы полагаете, живут в русском народе, и о тех нравственных силах, которые, по преимуществу, хранятся в нем, чтобы нам поспеться на этот предмет и дружнее ударить для выражения направления журнала.
Данилевский улыбнулся – ему казалось, будет непросто перевести выводы его теории на язык художественного произведения. Да и изложение учения в двух словах представлялось ему делом непростым. Однако, поразмыслив, он решил помочь писателю.
– Поелику начало трактата вам знакомо, Алексей Феофилактович, не стану повторять выведенных мною законов развития цивилизаций. Не буду детально обосновывать и главную мысль своего труда: принадлежит ли Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастию или к несчастию – нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира, – не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа, она не причастна ни европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать Европе? Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой. Она не заслужила этой чести и, если хочет заслужить иную, не должна изъявлять претензии на ту, которая ей не принадлежит. Только выскочки, не знающие ни скромности, ни благородной гордости, втираются в круг, который считается ими за высший; понимающие же свое достоинство люди остаются в своем кругу, не считая его (ни в каком случае) для себя унизительным, а стараются его облагородить так, чтобы некому и нечему было завидовать.
– Но как же быть тогда с великим историческим призванием нашим – нести свет цивилизации и христианское просвещение диким народам? – вмешался один из присутствовавших на вечере – студент духовной академии.
Данилевский повернулся к нему с саркастической усмешкой:
– Тысячу лет строиться, обливаясь потом и кровью, и составить одно из величайших государств в восемьдесят миллионов для того, чтобы потчевать европейскою цивилизацией пять или шесть миллионов кочевников? Ведь именно таков настоящий смысл громких фраз о распространении цивилизации в глубь Азиатского материка. Ведь именно в этом и состоит, если всмотреться в суть позиции наших «культуртрегеров», то великое назначение, та всемирно-историческая роль, которая предстоит России как носительнице европейского просвещения? Нечего сказать: завидная роль, – стоило из-за этого жить, царство строить, государственную тяготу нести, выносить крепостную долю, петровскую реформу, бироновщину и прочие эксперименты! Уж лучше было бы в виде древлян и полян, вятичей и радимичей по степям и лесам скитаться, пользуясь племенною волею, пока милостью божией ноги носят.
При этих словах Алексей Феофилактович вспомнил своего астраханского собутыльника в засаленном гусарском мундире – калмыцкого князя Тюменя. И залился смехом. Когда он рассказал о своем давнишнем приятеле присутствующим, все также развеселились.
После знакомства с Данилевским Писемский с еще большим вниманием прочитывал каждый новый номер «Зари» с продолжением трактата. Книга философа имела для него теперь особую цену – в «России и Европе» отразились убеждения, за которые автор едва не заплатил жизнью. Но не только в этом было дело – многое в сочинении Данилевского отвечало заветным мыслям писателя, подтверждало, точно формулировало его житейские наблюдения. А некоторые высказывания ученого попросту открывали Писемскому глаза на сущность многих явлений, черт народного характера.
«Россия и Европа» настолько сильно воздействовала на воображение писателя, что он даже решил «на ходу» кое-что переделать в своем романе в соответствии с основными тезисами трактата. Согласно взглядам Данилевского, прозаик «подправлял» высказывания Павла Вихрова и его товарищей, а те главы, в которых говорилось об убеждениях основных героев романа, во многом навеяны чтением «России и Европы».
Но не только построения Данилевского вдохновляли Писемского. Многое из того, что говорилось в кашпиревском кружке его главным идеологом Страховым, тоже нашло отражение в романе. Московские приятели даже корили Алексея Феофилактовича за то, что он опять, как и во «Взбаламученном море», поддается искушению напрямую, публицистически говорить о волнующих его вопросах.
– Ладно, – ворчал Алексей Феофилактович в ответ на замечания критика Алмазова, с которым он часто советовался. – Ладно, Боря, я в Москве только твоему суду и верю, так и быть, выкину самое забористое. Но кое-что не могу – дороги мне эти мысли. Обязательно надо сказать, что гений нашего народа пока выразился только в необыкновенно здравом уме – и вследствие этого в сильной устойчивости; в нас нет ни французской галантерейности, ни глубокомыслия немецкого, ни предприимчивости английской, но мы очень благоразумны и рассудительны: нас ничем нельзя очень порадовать, но зато ничем и не запугаешь. Мы строим наше государство медленно, но из хорошего материала; удерживаем только настоящее, и все ложное и фальшивое выкидываем. Что наш аристократизм и демократизм совершенно миражные все явления, в этом сомневаться нечего; сколько вот я ни ездил по России и ни прислушивался к коренным и любимым понятиям народа, по моему мнению, в ней не должно быть никакого деления на сословия – и она должна быть, если можно так выразиться, по преимуществу государством хоровым, где каждый пел бы во весь свой полный, естественный голос, и в совокупности выходило бы все это согласно... Этому свойству русского народа мы видим беспрестанное подтверждение в жизни: у нас есть хоровые песни, хоровые пляски, хоровые гулянья... У нас нет, например, единичных хороших голосов, но зато у нас хор русской оперы, я думаю, первый в мире.
22
Н. Я. Данилевский (1822-1885) был вскоре после окончания курса в Петербургском университете арестован за участие в кружке Петрашевского. Во время пребывания в Петропавловской крепости он написал по предложению следственной комиссии подробное изложение учения французского социалиста-утописта Фурье. Это небольшое сочинение, «не потерявшее ценности и до сегодняшнего дня», по мнению советских историков, подготовивших к печати документы по делу петрашевцев. В следственном деле Данилевского сохранилось его свидетельство о том, что он «решился посвятить себя изучению естественных наук, к которым с самого детства чувствовал непреодолимую склонность, которая с новою силою возбудилась во мне, когда я начал проходить в лицее немногие преподаваемые в нем естественные науки».
Впоследствии он стал крупнейшим специалистом-ихтиологом, много занимался вопросами сельского хозяйства, написал ряд трудов по естествознанию.
«Россия и Европа» – главное философское сочинение Данилевского – носит явный отпечаток увлечения ученого позитивистскими теориями второй половины XIX века. Его построения носят биологизаторский характер – законы общественного развития уподобляются законам роста живых организмов. Панслависты считали этот трактат одним из основополагающих сочинений своей теории.
Антизападническая позиция Данилевского, во многом согласного со славянофилами, вызвала резкое неприятие его идей в лагере революционных демократов. Высмеивая основной пафос «России и Европы», М.Е.Салтыков-Щедрин писал: «Мнения, что Запад разлагается, что та или другая раса обветшала и сделалась неспособною для пользования свободой, что западная наука поражена бесплодием, что общественные и политические формы Запада представляют бесконечную цепь лжей, в которой одна ложь исчезает, чтобы дать место другой, – вот мнения, наиболее любезные Митрофану».