— Вышел… из кафе… — объяснял всем Толик. — Четверо… молодые… закурить попросили… Дальше не помню… в снегу лежал…
— Уб-били, уб-били! — кричала Тося.
— Это все стиляги, — заявил лысый в тельняшке. — Или наркоматы.
— Наркоманы, — поправил Умаров.
— Ведь его надо в больницу.
Тося падала, белая, губы голубые, держась за сердце. Наумов сгонял пару коммунальных дядек за нашатырем и валокордином.
— Уводите его, — сказал он нам со Студенниковым. — В Коняшинской его в травмопункте примут или дежурный посмотрит. Такси поймаете. Она сердечница, как бы ей не пришлось «скорую» вызывать. Идите, больше некому, остальные будут час речи говорить, советы давать, в Стране Советов живем.
Редкие такси мчались мимо, и я остановила пустой автобус. Шофер вышел из кабины, молча рассмотрел Толика, молча довез нас до Коняшинской больницы, денег не взял, укатил, мы так и не услышали его голоса.
— Ничего… не помню… — сказал Толик врачу. — В снегу лежал.
— Ногами, должно быть, били, — сказал врач.
— Зачем?
— Есть любители.
Врачи и сестры ходили туда-сюда, Толика увели и опять привели, а в паузе между хождениями прошла мимо нас девушка в белом длинном фартуке на темном до полу платье, тихая, легкая, со светлой косою. Девушка несла небольшой холст с довольно-таки симпатично написанным натюрмортом, старомодным, академическим, добротным, красивым по цвету подмалевком кисти любительницы Репина и Серова.
— А натюрмортик-то ничего себе.
— Какой натюрмортик?
— Ты небось на художницу загляделся? Девушка с косой прошла.
— Так уж и с косой. У больницы репутация хорошая, да и Толик вроде бы на тот свет не собирается, с чего бы Смерти болтаться по коридорам, да еще и с натюрмортом в придачу к косе?
Что за юмор дурацкий, сказала я, коса была не сельскохозяйственное орудие, а девичья краса. Тут возлюбленный мой пошел покурить и, вернувшись, спросил, знаю ли я, что было прежде в больнице имени Коняшина?
— Нет, — отвечала я.
— Тут было училище для будущих учительниц церковноприходских школ. Воспитанницы, кроме всего прочего, посещали классы рисования и живописи.
Вышел врач, сообщил, что Толика оставляют в больнице, велел завтра прийти жене, принести его паспорт.
— Она мне не жена, — произнес Толик из кабинета. — Паспорт был в бумажнике. Бумажника нет.
— Жена придет, — сказал Студенников.
— У него глаз цел? — спросила я. — Что мы ей скажем?
— Бумажника нет, — продолжал Толик, — и получки нет.
— Глаз цел, голова цела, жить будет. Скажите — сотрясение мозга, возможно, ушиб мозга, полежит недели две, заодно и за глазом приглядим.
— Надо около кафе в урне посмотреть! — взволновался вдруг Толик, которого конвоировала сестра. — Вдруг они в урну паспорт выкинули? Зачем им документ? Хватит и денег.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал Студенников. — Не волнуйтесь. Все хорошо.
— В снегу лежал, — пояснил Толик сестре. — Помню плохо. Они закурить просили. А я не курю. Я только пью и пою.
Мы вышли не в ту дверь, оказались во дворе.
Объяла нас тишина зимнего сада.
Студенников уверенно двинулся в глубину дерев наискосок по вытоптанной тропке. Я замешкалась у дома, увидев два могильных креста и прочтя на одном из них: «К. П. Победоносцев». Догнав Студенникова, я спросила:
— Какой это Победоносцев? Сатрап?
— Для чего епархиальным воспитанницам сатрап, сама подумай? Благодетель, само собой. Иди, иди, луч света в темном царстве, не сходи с тропки, снег глубокий, ножки промочишь.
Над нами сияли звезды, которых ни до, ни после не бывало над моей головою.
Мы вышли к церкви, стоящей перед пропитанным тишиною и обведенным оградою кладбищем.
— Где это мы?
— Мы в Новодевичьем монастыре возле Новодевичьего кладбища.
— Разве это не в Москве?
— Проспект-то Московский. Значит, и Новодевичий монастырь на своем месте. Теперь тут какой-то НИИ.
Сперва оказались мы у могилы Некрасова, потом с величайшим удивлением увидела я место упокоения любимейшего моего поэта — Федора Ивановича Тютчева.
К одному из деревьев прислонен был холст с натюрмортом, виденный мною в Коняшинской больнице. Я взяла было его в руки (в правом нижнем углу аккуратно выведена была подпись: «Т. Романовская», но тут же поставила на место, боясь, что разгневается на меня привидение маленькой девушки в темно-синем платье да белом переднике до полу, невесть зачем бродящее по задворкам чужой эпохи лунной зимней ночью.