— Елки зеленые! Русалка! Да она вся в снегу! Девушка, ты откуда без пальто? Да она и без туфель! Ты пьяная, что ли?
— Я вышла из окна, — сказала я и разревелась. — Меня хотел чужой жених поиметь, но обошлось.
— Маша, Катя, ведите ее под горячий душ, потом оденьте потеплее да за стол водочки тяпнуть.
В чалме из полотенца, в спортивных шальварах, в огромном чужом оливковом свитере, кикимора болотная, с граненой дешевой рюмочкой в руках, я была совершенно счастлива.
Днем меня разбудила мама, поздравившая меня с Новым годом и недоуменно спросившая, где мое пальто.
Долго лежала я, вычисляя, как мне добыть мое зимнее пальтишко. Позвонить в дверь, войти и взять? Теперь я побаивалась остаться с торговцем кошками наедине; разве что одолжить у кого-нибудь нож или пистолет? Один из моих родственников работал в милиции и мог бы мне, может быть, посодействовать. Прийти с милиционером в форме? с братом? с подругою? Этот врун и интриган вполне был способен наболтать им обо мне что угодно. Тут меня осенило. Приятель Кости Чечеткина, универсальными отмычками открывавший любую дверь и на деле продемонстрировавший свои способности, — вот кто был мне нужен! В осеннем пальто, в башлыке брата побежала я к Косте.
Тот был нетрезв, сидел в печали. «Такую грустную легенду мне местный фабричный старикан рассказал! Будто бы в подвалах то ли монастыря, то ли епархиального училища, то есть больницы Коняшина, в момент переоборудования приюта для инвалидов Первой мировой войны в больницу имени Пролетарских борцов Слуцких в подвалах замуровали двести убогих. С тех пор в два престольных праздника и в один языческий они стонут там, а подвал зеленым огоньком светится. Я туда ходил. Думаю, правда. Я кости чую. Там костей много. Надо подвал размуровать и их захоронить по-христиански». — «Их захоронят в конце двадцатого века». — «Откуда ты знаешь?» — «Знаю. Мне сон был». — «Снам верю». — «Их тайно захоронят, ночью, на Новодевичьем». — «Тайно там уже хоронили, только не на самом кладбище, а за школой, где могила Победоносцева. Вдова его до 1934-го дожила, ее ночью подхоронили в разоренную могилу мужа, отпели шепотом. А ты что пришла? Надо что?»
Окна торговца кошками были темные, Костин приятель открыл мне дверь, ждал меня на лестнице; вошла я все же — на всякий случай — с кухонным ножом, взяла с вешалки свое пальтишко, лисью шапку. Из дальней спальни слышалась тихая музыка, любопытство погнало меня к двери, я оступилась во тьме, толкнула дверь, ввалилась в комнату, где торговец кошками с белокурой девицею, разрисованные фосфоресцирующей зеленой краскою, ползали под балдахином друг по другу. Девица, увидевши мой нож, завизжала, думая, что ревнивая покинутая любовница ее, актуальную пассию, незамедлительно прирежет, а торговец кошками сказал мне как ни в чем не бывало:
— А, это ты? Переверни, пожалуйста, пластинку.
Перевернув пластинку, я поспешно ретировалась. Он хохотал мне вслед.
Дома стало меня трясти, знобило, как в начале гриппа, укутавшись, я уснула, дабы увидеть — я это вспомнила, едва пробудилась — натуральный эпизод из отдаленного будущего.
За школой в новом районе неподалеку от места, где в такси встретила я Новый год, — там жила я волею судеб десять лет спустя — жгли гору противогазов (прощай, гражданская оборона! чао, ГО!), извивались в огне рифленые хоботы, лопались от жара стекла марсианских лупеток. Резиново-жженой вонью подернуло округу хлеще всякой газовой атаки, черным дымом заволокло. Тут же прицепился сон во сне: все в противогазах, люди, куры, боров, домашняя собачка, особый противогаз у слона, мечта авангардиста.
Посленовогодняя неделя выдалась поганей некуда. Безвременье околдовало меня, мороз обчертил Виевым кругом, на душе было муторно, в институте сплошные неприятности.