Я стала жить от з. до о., армейский анекдот: бери, рядовой Иванов, лопату и копай траншею от забора до обеда.
Сумерки сгустились, сплыла синева, полная волчьего воя луна освещала снег. Тащась еле-еле, подняла я глаза на окна мастерской Студенникова. В одном из окон горел свет.
Никогда его лестница не была такой крутой и длинной.
О, старый писатель Судьба! классик неумолимый! расскажи мне историю, прозрачную, как сон, цветную, как «Шербургские зонтики», без выворачивания рук, стихийных бедствий, теории и практики катастроф, без тоталитарных пыток, чиновничьего произвола, больничных коек, терактов, без подлостей и недоразумений! расскажи мне историю счастливой любви о нем и обо мне!
Снежинки таяли на моем рукаве; я позвонила. Он тотчас открыл мне — такой, каким видела я его в мечтах: белая рубашка, длинные ресницы, губы чуть дрогнули, когда он улыбнулся.
— Я только что спускался за почтой, — сказал он, — как будто чувствовал, что ты сейчас принесешь письмо.
— В этой рубашке ты и впрямь Грегори Пек.
— Грегори пег, а Джереми сив, — сказал он, превесело глядя на меня.
Видимо, он ждал, что я выну предполагаемое письмо из сумки почтальона, пауза затягивалась, теперь он смотрел на меня с недоумением.
— Я и есть письмо, — сказала я, не в силах отдышаться, — я письмо тебе, вся моя жизнь, ох и мотало меня с тех пор, как ты уехал. Проехала пол-Сибири до горы Туран, пол-Сибири обратно. Была в стране счастья, она в скифских могильниках прячется. Я теперь пишу стихи, помню будущее, пою, пью шампанское с лилипутами. Я нахватала двоек, чуть не стала любовницей мерзавца, живущего двумя этажами ниже телохранителя покойника. Я не могу жить без тебя, Студенников. Какое счастье, что ты приехал. А почему мы стоим на пороге, и ты не предлагаешь мне войти?
— Я не один.
— Врешь. Я никогда не поверю, что в твоей спальне сидит блондиночка в чем мать родила и ждет, когда ты перевернешь пластинку.
— Инна, какая блондиночка? какую пластинку? О чем ты? Я не один, жена моя вернулась ко мне.
— Я и не знала, что она тебя бросала. Что же она не выскакивает, как фурия, чтобы накинуться на меня?
— Она спит.
— Я бы никогда не ушла от тебя! Все это время… не было дня, в который не говорила бы я тебе «люблю!» в мыслях моих. Я ведь чувствую, что не чужая тебе, что и ты думал обо мне, что ты рад видеть меня! Кто она такая, эта самодурка, чтобы уходить, приходить, стоять между нами?
— Она моя жена, — сказал он. — Ты говоришь слишком громко, она спит, не буди ее, Инна. Уходи.
Он закрыл дверь, оглушенная, я слушала его удаляющиеся шаги. Несколько минут я не могла идти, ноги подкосились, я села на ступеньку. Может, он врал мне, не спала его жена у него в мастерской (видимо, только что переспав с ним для примирения), он просто не хотел, чтобы я вошла, осталась у него до утра? Я было решила еще раз позвонить, но порыв ветра распахнул дверь на чердак, и в холодном дыхании сквозняка до меня дошло: не в жене Студенникова дело, а в нем самом.
В белых снегах лабиринта зимы я не сразу нашла дорогу домой. По расчисленному расчерченному околотку плутала я, как по чаще лесной, возвращаясь на только что проторенную по первопутку дорожку собственных следов, пока в одном из дворов не остановил меня дом, никогда доселе не виденный. Высокие двери, обрамленные колоннами, лепнина, желтизна — все было таким же, как у прочих сталинских домов Ленинграда и Москвы, ничем бы не отличался, если бы не чудовища, поддерживающие балконы и сидящие на карнизах прилепившейся к западному фасаду полуапсиды. Огромные твари, напомнившие мне издалека существа звериного стиля скифских курганов, по мере приближения привели меня в полный столбняк; я стояла, тупо разглядывая их курино-петушиные головы, чешую на груди, когтистые лапы, сложенные перепончатые крылья. Преподаватель истории искусств, которого так разочаровала я в этом семестре, прежде приводил в качестве примера великолепной студенческой работы мой реферат «Вымышленные животные в изобразительном искусстве»; я прекрасно знала, кто украшал сей скромный шедевр сталинского ампира: василиск! Именно василиск, самый смертоносный фантастический зверь средневековья, убивавший, по поверию, взглядом, пялил на народ гляделки с легкой руки зодчего, из чьего затуманенного жестокостью эпохи сознания и выплыл.
Ночь я провела без сна, лежала тише воды, ниже травы, к утру точно рассчитав, что делать.
Никого не встретив в наумовском коридоре, я постучала в его дверь.
— Студенников приехал, — сказала я Наумову, — он просит вас срочно спуститься, он на такси, что-то хотел вам сказать.