Крематорий, как известно, был замещен Парком Победы. Я писала Парк Победы, но в прудах его вечно пропадали отражения, стояла мертвая вода. По выходным по этой самой причине я перебиралась с этюдником на Обводный. Наконец-то мне стали удаваться оттенки серого цвета, но не серебро мерцало в них, а ртуть со свинцом.
Пока писала я фасад знакомого дома на Обводном (старательно вводя в свинцово-серый дозу лимонно-желтого, колер самородной серы), дом стал играть со мной в будущее, обветшал, расселился, припылил стекла необитаемых квартир, приотворил кое-как заколоченную раскупоренную дверь центральной парадной, стал домом последнего пятнадцатилетия двадцатого века.
Я вошла, повинуясь немому приглашению двери, зная, что сейчас увижу торговца кошками в последний раз.
В предпоследний встретился он мне в подземном переходе метро на Невском: молодой, много моложе меня, в белых кроссовках. Он торговал котятами и кошками. Котята в тесном ящике из оргстекла спали, ползали друг по дружке, пялили глазенки. Щенки ютились в картонной коробке.
— Так вот почему ты назвался торговцем кошками.
— О, кого я вижу! Мы в летах, в бедности. Вырядилась моя Коко Шанель в секонд хэнд.
— Подлый коробочник.
— Статью вчерашнюю прочитала в тупой либеральной газете? Что ж, у меня нынче такой бизнес.
— Другого не нашлось?
— Этот веселее. Не делай злые глазки. Не вздумай закатить мне оплеуху. Вон милиционер идет. Заберет тебя как бомжиху за хулиганство.
— Может, он тебя заберет за незаконную торговлю в переходе.
— Ни в коем разе. Я ему взятку дал. Он меня крышует. А ты уходи, не мешай торговле. На досуге думай обо мне. Мое предложение остается в силе, рыжая. Вдарим по календарям. Мне никакой для этого косоуровский «лифт» не нужен. Сам справляюсь, могу тебя прихватить. Омолодишься, разживешься. Нà мобильник, дарю, голодранка, своего-то небось нет. Там моего второго телефончика номерок. Звони, когда надумаешь.
— Подлый живодер.
Я швырнула ему под ноги мобильник.
— Женщина, в чем дело? Проходите, проходите, — сказал милиционер. — Тихо себя веди, скромно, а то в кутузку загремишь, мало не будет, что стоишь, вали отсюда, старая сука.
Полупритворенная облезлая дверь дома манила. Я вошла. Обшарпанная лестница, заваленная окурками, бумажками, помоями, в туалетных подтеках, ждала, застыв ледником ступеней. Я поднялась на один пролет, ударило в лицо волною ужаса, подобного испытанному в московской квартире из сна. Воздух ходил ходуном, пытая слух шорохами, скрипами, скулежом, хрипом, приглушенным писком, истязая обоняние вонью. Смешанный запах кошачьей мочи, разлагающейся помойки, выгребной ямы, тлена, сладковатый смрад смерти. В ободранных кубатурах лишенных дверей бывших квартир валялись объеденные картонные коробки, трупики щенят, котят, кошек; голодные, кожа да кости, еще живые детеныши животных бродили, качаясь, ползали или лежали, обессиленные голодом и болезнью, пытаясь подать голос. То был склад коробочников, продававших на окраинах птичьих рынков или у метро котят либо щенков; агенты-старушки собирали животную мелочь у неспособных утопить ее сердобольных горожан, хозяйки окотившихся приплачивали за то, что детенышей «пристроят в хорошие руки». Торговцы собирали дань, включая половину денег, рассовывали животину по коробкам. Чтобы мелкота не расползалась, ее успокаивали малыми дозами снотворного. В первое время в питомнике-саркофаге тварей подкармливали дешевыми кошачьими консервами; но те, кто был послабее, те, кого не удавалось быстро продать, те, кто заболевал — а в итоге болели все, — были обречены.
Из шевелящейся полуживой-полудохлой массы выбрался маленький котенок, кинулся ко мне, взобрался на грудь, мурлыкал, тыкался мордочкой, счастье было бурным: нашли! спасли! узнали! Котенок был занятной расцветки, черно-рыжий, полмордочки золотисто-песочной в черных крапинках, разводах. Я гладила теплый комочек с колотящимся сердчишком; тут вошел с пустой коробкою торговец кошками.
— О, какая встреча! — воскликнул он, улыбаясь. — Рад тебя видеть. Я теперь живу неподалеку, на первом этаже пиццерия что надо, пошли, приглашаю.
Дребезжали, расхватанные акустическими ямами концлагеря для малых сих, слова его.
— Ты не видишь, подлая скотина, у меня животное живое на руках, а у ног дохлые, неужели я с тобой пойду?!
— Животное? — спросил он, подходя. — Ну, это мы поправим. Зачем тебе от моего предложения отказываться в который раз? Это неучтиво. А руки мы тебе сейчас освободим.
С этими словами схватил он моего найденыша за шкирку и вышвырнул в окно. Кошачий вопль. Визг тормозов, я кинулась вниз по лестнице, он смеялся мне вслед; от двери увидела я, что метрах в пяти, виляя и качаясь, оставляя на тротуаре капельки крови, трусил вдоль дома мой котенок. «Кс-с, кс-с, стой, киска, это я!» Услышав мой голос, малышка нырнула в леток подвальный, пропала. Я обежала дом, подвальные двери были приоткрыты, кажется, нужная мне по центру дома, я спустилась на несколько ступеней, заваленных мусором, отворила скрипучую железную погнутую створку, свет отверстия, в которое нырнул котенок, был мне виден; я продолжала спускаться, но подвал залит был жижей, смесью воды и сточных вод. На маслянистой темной прорве только круги расходились. Думаю, моя ослабленная голодом и страхом животинка ударилась, падая, о тротуар передними зубами, сломала нёбо (именно от этой травмы большей частью погибают неудачно падающие с высоты кошки, как объяснил мне когда-то знакомый ветеринар), ополоумев от боли, метнулась в подвал, надеясь спастись, отлежаться, обрести убежище, последний обманный всплеск живой надежды.