Плавный переход от действительности к сновидению — при полном сохранении антуража — по закону парности случаев посетил меня впервые на дипломе. Устав от работы над планшетами и моделью, зашла я, идучи из института ввечеру, к подруге по левинскому кружку Валентине Соловьевой, работавшей тогда в Пушкинском театре художником-исполнителем. Мы поболтали, выпили чая, меня так разморило, что я осталась ночевать в театре. Подруга, собиравшаяся всю ночь до утра расписывать декорации, отвела меня под сцену, где в огромном помещении, должно быть, раскинувшемся под креслами всего партера, под зрительным залом, коротали время около тридцати разбитых роялей. В углу этого кладбища роялей и склада бесчисленных рояльных фрагментов улеглась я на топчан с одеялом и ситцевой подушкой. «Отдыхай в моем Пале-Рояле, — сказала Валентина, — а утром я тебе со старых дек фетров наберу для самодельных фломастеров». Едва ушла она, на крышку бывшего слоновой кости инструмента, лишившегося давным-давно ножек и педалей, уселся старый клоун дядя Вася, улыбаясь мне, словно только вчера пили мы у костерка с лилипутами. На сей раз он был в клоунском костюме, накладной нос, нарумяненные щеки. Настраивая балалайку, рассказывал он о театре-цирке.
— Нынешняя Мариинка внутри, в аккурат под куполом, имела круглую широкую арену, предназначенную для конских представлений, акробатов и вольтижеров, и именовалась «Театр-цирк». Мой дедушка там работал. А рядом с ареной была обширная сцена. Лучшие цирковые труппы сменяли друг друга, иногда оставляя в рядах петербургской аристократии и военных лучших наездниц. Патриотические пьесы ставились, с конскими ристаниями, джигитовкой, имитацией ружейной, а то и пушечной пальбы. Например, «Блокада Ахты». Дедушку приводил в восторг клоун Виоль, чрезвычайно гибкий и ловкий артист, игравший орангутанга в пьесе «Жако, или Бразильская обезьяна». Театр-цирк просуществовал, увы, недолго, тонная столичная публика к нему быстро охладела. Но, Инночка, хотите — верьте, хотите — нет, привидения цирковые остались! театральный домовой все помнит, все! мечтания призраков об арене, джигитовке, ловкости рук, бразильской обезьяне, конских крупах витают в воздухе Мариинки, витают! Не зря певица Смирнова, прима пятидесятых, в «Орлеанской деве» при полном вооружении из-за кулис верхом на настоящей лошади появлялась. Кстати, лошадь-то брали цирковую, пения, зрительного зала, музыки и аплодисментов не боявшуюся. Чует мое сердце, когда-нибудь сбудется мечта, постепенно, Инночка, потихоньку, сперва мальчики балетные станут то ли как драгуны, то ли как кавалергарды, конники, то ли чистые в людском образе жеребчики; а там, глядишь, упадет из-под купола арена, услышат радующиеся стены «Ап!» или «Алле!» — и вернется все на круги своя.
Тут взобрался он на соседний (с ножками, но без крышки) черный «Блютнер», на струнах сделал стойку на голове и растаял, едва открыла я глаза, сменив на внешний внутренний взор свой.
Когда в девяностые годы двадцатого века, к возмущению и ужасу заядлых театралов, половецкие пляски стали исполняться в костюмах а-ля «Звездные войны» Спилберга, акробаты да брехтовские персонажи трехгрошовее оперы повадились изображать ультрасовременные трактовки классического репертуара (при этом модные критики с презрением развенчивали любителей «старья», балетоманов с меломанами, сообщая «старым дуракам», что они-де «мастурбируют на пыль»), я, к удивлению знакомых моих, воспринимала метаморфозы бестрепетно, говорила, что вскорости — ждите! — посреди партера возникнет арена с опилками и на нее шпрехшталмейстер выйдет величаво. «Неужто и проект такой есть?!» — «Безо всякого проекта дело решится». — «Да кто тебе сказал?!» — «Дядя Вася».