Прощайте, не сердитесь на меня за мою назойливость в дружбе. Впрочем, у меня прескверный характер, да только не всегда, а по временам. Это-то меня и утешает.
Пожмите за меня руку Вашему сыну, Михайле Михайловичу. Какой милый мальчик.
Жму Вашу руку, целую ее и с полным, искреннейшим уважением остаюсь Вам преданнейший
Ф. Достоевский.
(1) далее было: в нем (2) далее было: А я же из таких, чтобы не находить для себя в свете деятельности
174. А. И. ШУБЕРТ
12 июня 1860. Петербург
Петербург 12 июня 60.
Милый и добрейший друг мой, Александра Ивановна, с наслаждением прочел я Ваше письмо, тем более, что уже не думал более получать от Вас писем. Но Вы добры, как всегда, вспомнили обо мне. Так как, может быть, я буду в Москве в половине июля, то и думал только, что увижусь с Вами лично и тогда наговорюсь лучше всяких писем. Очень рад, что Вы наконец устроились и переехали на квартиру; но боже мой, как Вы хлопочете и чего стоят Вам эти хлопоты! Хорошо еще, что теперь хоть время-то есть хлопотать: летние месяцы и в театре немного занятий. Степан Дмитрич говорит, что Вы совершенно неспособны к хозяйству и никак не обойдетесь без руководителя. А, впрочем, расскажу Вам подробно наши разговоры; (1) они же послужат ответом на многие из Ваших вопросов.
Вы боитесь, друг мой, что Степан Дмитрич выйдет в отставку и переедет в Москву. Понимаю все Ваши опасения, но, кажется, непременно так и случится. У него в голове какая-то мысль; он мне много говорил; но все-таки, кажется, всего не высказал.
Воротясь из Москвы, куда он ездил после нас, он так скоро собрался и переехал в Павловск, что я не застал уже его в городе. Брату тоже надо было его видеть. (2) Я, Милюков и брат отправились раз вечером погулять в Павловск. Адресс Степана Дмитрича брат забыл, и мы напрасно в этот вечер проискали его. Через неделю брат поехал к нему и виделся с ним, и он позвал меня и брата непременно к себе обедать в воскресение (он живет с Порецкими). Это было прошлое воскресение. В антракте мы опять втроем или вчетвером попали в Павловск, были у него, но он был в Царском у сына; так что увидали его уже сидя в вагоне, (3) на минутку, когда он сам только что приехал из Царского. Очень обрадовался нам и повторил приглашение на воскресение. Наконец-таки в воскресение увиделись; он был очень весел, разговорчив, хотя и очень заботился о деньгах, которые надо было Вам выслать, хотел даже занять у брата 200 руб., но у брата в ту минуту свободных денег не было. (Кажется, Вам, на другой же день, переслал
100 руб., которые С<тепан> Д<митриевич> дал ему для пересылки.) Время мы провели весело и вечером пошли на музыку. Между тем всё это время он несколько раз повторял, к слову, что очень, очень скоро поедет к Вам, через 2 или три недели, а может, и через неделю. (Кто знает? Может, это письмо приедет в Москву вместе с ним). Брат ушел к Порецким, где забыл пальто, мы остались одни с Степаном Дмитриевичем, и он тотчас же начал разговор об Вас. Всё на ту же тему: что жить Вам одной нельзя, что Вы погубите и себя и детей, что устроиться независимо и бесхлопотно у Вас недостанет ни средств, ни терпения, ни способностей и что Вы положительно неспособны вести хозяйство. Я отвечал, что если Вам до сих пор и помогали другие, то все-таки Вы теперь, оставшись одна, можете привыкнуть, что это вовсе не так трудно; а что касается до средств, то они, кажется, у Вас есть, то есть у Вас есть хорошее жалование от театра. "А всегда нет денег, - отвечал он мне, - да и детей она погубит". Я спросил: как это? Он отвечал, что Вы взяли сына из пансиона с тем, чтоб отдать в гимназию, и что это значит губить его. Конец концов, что ему непременно надо переселиться в Москву. Я спросил об его делах: он объяснял мне подробно, что его удерживают на службе, но что он или в отставку или примет место, которое ему предлагают. Предлагают же ему два места: одно (4) старшего доктора в Московском госпитале, (4) а другое не помню какое, только тоже в Москве. На одном из этих мест мало жалования, на другом больше; но во всяком случае, как я понял, мне кажется, что он наверно переедет в Москву и скоро, а не то что выйдет в отставку. По крайней мере, так из его слов. Жить вместе с Вами он хочет непременно, а в случае нужды, если нельзя будет переехать в Москву, то взять и Вас из Москвы. (Он говорил что-то об истечении Вашего контракта с театром будущей весной). Я заметил во всё это время нашего разговора какую-то в нем раздражительность, и чем раздражительнее становился он, тем я старался быть хладнокровнее. Мне всё казалось, что ему хотелось мне что-то высказать. Я спросил его с удивлением: неужели же Вы захотите взять из театра Александру Ивановну? - А что же, если надо будет, - отвечал он.
- Да ведь это значит, - говорил я, - отнять у человека свет, воздух, солнце, неужели Вы на это решитесь? - Да что ж, если надо будет, ведь живет же Мичурина без театра. Играть она может на домашних театрах, как и Мичурина. Тут я сказал, что это тиранство, и на месте Вашем я бы мог его не послушаться. - А законы-то, - отвечал он, - закон ясен; она не может меня не послушаться. Я сказал ему тогда, что я не ожидал, что он в таком деле способен прибегнуть к законам. - И что же значили, - сказал я,
- после того все Ваши правила и убеждения в жизни, неужели одни только слова? Он разгорячился, смешался немного, но сказал, что, конечно, до этого не дойдет и что он говорил про крайний случай. Одним словом, он имеет на Вас какие-то виды. Может быть, и ревнует, а может быть, и самолюбие играло большую роль в нашем разговоре. Он, кажется, совершенно уверен, что мы беспрерывно переписываемся, что Вы живете моими советами. Не знаю, что он говорил Вам про меня во время Вашего (5) последнего с ним свидания; но вижу, что его самолюбие страдает: ему досадно, что я верю больше Вам, чем ему, и скорее слушаю Вас, чем его. Ему как будто кажется, что я изменил ему в дружбе, что еще более подкрепили в нем Вы, сказав ему в Москве: "Ты не знаешь еще Д<остоевско>го, он вовсе не друг тебе". Он мне это пересказал. "Вы слушаете ее, - говорил он мне, - но Вы ничего не знаете и верите ее словам, Вы не знаете, какая это женщина. На нее имел влияние Писемский, теперь Вы (то есть я), она всех слушает и слишком наивно принимает чужие советы, что ей вовсе не в пользу". "Напрасно Вы ее слушаете, - говорил он мне,
- а мне не доверяете". Тут он распространился с горечью, что ему очень больно было, когда я Вам, как секрет, открыл кое-что из моих домашних обстоятельств, а не ему, и даже просил хранить от него секрет. "Она же мне сейчас и сказала, - говорил он: - как же ты говорил, что Д<остоевский> твой лучший друг, когда он доверился мне, а не тебе". Вы этим укололи его, Александра Ивановна, да и вот что я Вам скажу: напрасно Вы раздражаете такими мелочами его самолюбие. Я ему отвечал, что если я и сказал тогда Вам, а не ему, то это потому что, во-1-х) была такая минута и что я сказал совершенно нечаянно, а во-2-х) мне не хотелось, чтобы ему это дело было передано из третьих рук, потому что для меня оно было важно, оно вырвалось у меня из сердца, и я сам хотел сказать ему, потому что есть в таких делах много таких тонкостей, что только лично можно передать их, а потому я и просил Вас от него секретничать. Все это точно так действительно и было. Да и вообще, дорогой друг мой, если я тогда просил Вас не сказывать ему, то, стало быть, была же у меня внутренняя мысль, которую можно признать уважительною и не сердиться на это. Если б даже он узнал (чего, кажется, не будет) про это письмо мое, (6) в котором я описываю Вам теперь наш с ним разговор об Вас, то и тут, по-моему, он не может ни на каплю сердиться. Во-1-х, он сам уверен (что я понял из его слов), что у нас с Вами беспрерывная переписка (чего и нет) ; во-2-х, он знает, что Вы мне многое доверили и сделали мне честь, считая мое сердце достойным Вашей доверенности, в-3-х, знает, что я и сам горжусь этой доверенностью (хотя я и не говорил ему ничего, считая это излишним), и, кроме того, симпатизирую во всей этой семейной истории более Вам, чем ему, что я и не скрыл от него, не соглашаясь с ним во многом, а тем самым отстаивал Ваши права. Если он это знает и тоже доверяет мне свои мысли, то очень хорошо может понять, что я их от Вас не скрою. Я же ведь не шпионил, не набивался ему в доверенность. Мне кажется, он тоже и ревнует немного, он, может быть, думает, что я в Вас влюблен. Увидя Ваш портрет у него на столе, я посмотрел на него. Потом, когда я другой раз подошел к столу и искал спичку, он, говоря со мной, вдруг перевернул Ваш портрет так, чтоб я его не видал. Мне показалось это ужасно смешно, жест был сделан с досадой. Я уверен, что мне это не показалось только, а действительно так было.