Париж
Добрейшая Ольга Тимофеевна!
Теперь 10 час. вечера, я сижу у себя в комнате, открытая дверь на балкончик, лунная ночь, тепло, но не очень. Маруся в двух шагах от гостиницы у Шейкевичей. Вот отличная минута, чтобы написать Вам письмо, за которое я уже неоднократно принимался, но, увы, каждый раз мне мешали. Вероятно, Вы никогда не получали писем на бумаге такого формата, нужды нет, по крайней мере больше места для писания, и под руками нет более подходящей к письму бумаги, уж не взыщите. Хотите знать общее впечатление мое от путешествия? Оно не из удачных, и виной тому — одна погода. Благоприятствуй она нам, мы бы прекрасно отдохнули. Здесь, около Etoile[11]* — не Париж. Это скорее людное дачное место. Пользуясь всеми удобствами городской жизни, мы в то же время дышим свежим воздухом и наслаждаемся природой. Смотря по настроению, мы можем по выходе из гостиницы повернуть налево, т. е. затереться в веренице экипажей и пешеходов и через несколько минут очутиться в самом водовороте парижской суеты; стоит повернуть направо — и полная противоположность: тишина, юная, только что появившаяся на свет зелень, словом… желанный и полный отдых. Чего бы, кажется, лучше, но, увы, — благодаря погоде приходилось пока всегда направляться налево, так как направо все это время было слишком холодно. (Не угодно ли! Только что расписался — приехала Маруся. Начались рассказы, и едва ли сегодня допишется это письмо.)
Маруся начала умываться. Это длинная история; напишу еще несколько строчек.
Самое интересное для Вас — поправляется ли она. Да, она посвежела, но не настолько, чтобы довезти свежесть до Москвы. Она зато бодрее духом и, что самое важное, перестала говорить о своем сердце. Этим, я думаю, мы обязаны Бушару. Он был даже удивлен, что я привез Марусю к нему. «Mais elle n'a rien»,[12] неоднократно восклицал он. И даже засмеялся, когда я его спросил, не желает ли он поговорить со мною с глазу на глаз, чтобы досказать то, чего он, быть может, не хотел высказать при жене. «Вы заставите меня повторять то же самое, что я говорил в присутствии Вашей супруги», — были его последние слова. Ту же самую фразу могу сказать и я теперь, так как описание дальнейших визитов Бушара явилось бы повторением письма Маруси, и потому обхожу молчанием главнейшую, лечебную и самую для Вас интересную часть нашего путешествия. Почему, спросите Вы, сидим мы в Париже, несмотря на отвратительную погоду, и не спускаемся на юг. О! На это причин более чем достаточно. Во-первых, судя по газетам, и там не очень-то тепло; во-вторых, переехав на юг Франции, было бы грешно не заехать к мамане, но в этом случае мы бы попали в обстановку красноворотского дома, и уж лучше было бы и полезнее — возвращаться домой. Последнего мы не делаем потому, что Маруся только что отдохнула от длинного переезда и немедленное возвращение на родину могло бы только переутомить ее. Наконец, мы все-таки надеемся на мало-мальски сносную погоду, и теперь, кажется, молитвы наши услышаны — сегодня был сносный осенний день, и мы долго гуляли в Булонском лесу.
Что же мы делали все это время? Почти ничего. Невообразимо! Скоро две недели, как я в Париже, и, судя по прежним поездкам, я должен был бы побывать в театрах свыше 25 раз, т. е. по два раза в день, а я был только, только 7 раз. Это возмутительно! Самое интересное из всего, что мне пришлось видеть здесь, — это «La Samaritaine»[13] с Сарой Бернар. Это совершенно новый и чудный жанр, которого, увы, нам не видать как ушей своих. Пьеса называется «Evangile en 3 parties».[14] Такого рода спектакли устроены для тех, кто желает молиться и очиститься душой. Несмотря на то что пьеса не бог знает как и кем сыграна, несмотря на то что действующие лица, кроме Сары и Христа, мало напоминают библейские времена, несмотря на то, наконец, что я не согласен с образом и характером Христа, представленным в этой мистерии, — я плакал все три акта и вышел из театра совершенно обновленным.
Скажите Софье Александровне, что я очень жалею, что ей не пришлось помолиться в театре; жаль, что она не могла убедиться, что мистерия, исполненная мало-мальски талантливыми людьми, имеет гораздо более прав на сочувствие и существование, чем бессмысленное ломание и хриплые орания пьяных и лохматых дьяконов и выживших из ума от старости попов. Скажите ей, что она предпочла бы чудные декорации, написанные вдохновенной кистью лучших французских художников, уродливым образам, намазанным малярами, а это «Отче наш», изложенное в чудных ростановских стихах и шопотом произносимое Сарой среди всхлипываний публики, — это художественно в высшей степени, это до слез трогает. Моя мечта теперь — поставить эту пьесу… хоть в частном доме. Пусть те люди, которые потеряли способность молиться в церквах, придут вдохновляться к нам в театр. Одним словом, идя в театр, я боялся, что пьеса и особенно Христос на сцене покажутся оскорбительными в изображении француза, а к удивлению оказалось, что даже несколько аффектированный и лишенный простоты Христос заставил меня молиться так, как я давно не молился в церквах, несмотря на их стройное пение, несмотря на орание дьяконов, блеск иконостасов, лампады, фимиамы, коленопреклонение, земные поклоны и проч. фарисейства. В противовес этому чудному настроению, не мешает рассказать вечер в Montmartre. Нас повел туда Шейкевич… там есть три кабачка: «Le ciel», «Le cabaret du neant» и «Cabaret du diable».[15]
Представьте себе, что Вы входите во второе учреждение: черное траурное сукно, скелеты, гробы вместо столов, траурные свечи вместо электричества, прислуживают гробовщики. Полутемнота. Вас встречают возгласами: «Recevez les cadavres… O! que ea pue!»[16] Подают пиво со следующей репликой: «Empoisonnez-vous, c'est le crachat des phtisiques»[17] и т. д. Вы переходите в «Ciel»: балаганно расписанные стены синей краской с белыми кругами; подобраны страшные рожи — мужчины и одеты ангелами с крыльями; карикатурный пастор в ермолке и с кисточкой на шее (кисточка из клозета). Когда Вы его спрашиваете, что у него на шее, то он отвечает, что на земле cette machine se trouvait un peu plus bas, mais ici, vous comprenez…[18]… Апостол Петр, в балаганном костюме, говорит проповедь и исповедует желающих, ангельская музыка и райские звуки, набранные из наиболее веселых опереток, два бога поставлены в двух углах комнаты — le dieu Porcus (dieu de la cochonnerie) и dieu Pognion[19] (золотой телец) и проч. и проч. Наконец, «Cabaret du diable» (мы там не были), где, говорят, еще в новом роде глумятся над церковью, духовенством и обрядами. Вот продукт того уважения к вере, которого достигли иезуиты вместе с духовенством во главе. Вот зрелища, которые больше всего оставили впечатлений во мне.
Поцелуйте покрепче мою милую дочку Кирюльку, пусть она за меня обнимет Игоречка. Скажите, пожалуйста, ей, что я потому редко пишу ей, что хочу хорошенько отдохнуть, так как в Москве мне приходится уж очень много писать на фабрике. Зато когда я приеду, то на словах расскажу ей все, что видел.
Нижайший поклон Софье Александровне, попросите, чтобы она не сердилась на меня за то, что я пристаю к ней все с религией, — это от любви и уважения к ее чистому чувству. Елизавете Георгиевне, Елене Ивановне, няне, Дуняше, Егору, Маланье, Варе и пр. всем поклоны.
Если увидите Володю, скажите, что я его крепко целую, так же как и Панечку с детишками. Ищу ноты одноактных опер, но пока — безуспешно.
Крепко целую Вас и благодарю за Ваши хлопоты о внучатах.
Любящий и благодарный
Костя
Перед тем как запечатывать письмо, вспомнил, что Вы будете в волнении: была ли Маруся в «Cabaret du neant». Успокойтесь: конечно, не была. Я ходил туда один.