Я сегодня видела Вас во сне. Вы были в клетчатом платке и страшно хохотали. Я перекрестила Вас и Вы исчезли. Интересно? Простите за все эти глупости!
<На обороте рукой С. Я. Эфрона:>
По получении этого письма поезжай к Юнге,[133] бери у него микроскоп и принимайся читать сие письмо.
Сережа.
Москва, 9-го октября 1911 г.
Милая Лиля, извините меня, пожалуйста, за вчерашнюю неловкость с Лидией Александровной.[134] Я вовсе не хотела обидеть Вас, это случилось совершенно неожиданно для меня самой. Л<идия> А<лександровна> вошла первая, я вслед за ней, и она сразу начала мне что-то говорить, — мне показалось, что уже поздно знакомить. Еще раз прошу Вас извинить меня за эту некорректность.
Всего лучшего. Вера с котенком, кажется, не воюет.
МЦ.
Париж, 5/18 марта 1912 г.
<В Москву>[135]
Милая Лиля, вчера утром мы приехали в Париж. Сережа лучше меня знает названия улиц и зданий. Я, желая показать ему Notre Dame, повела его вчера в совершенно обратную сторону. Аси мы еще не разыскали. Наше отчаяние — все эти автобусы и омнибусы, загадочные своим направлением. Пока до свидания.
МЭ
<24-го апреля/7-го мая 1912 г.>
Милая Лиленька, Сережа страшно обрадовался Вашему письму. Скоро увидимся. Мы решили лето провести в России. Так у нас будет 3 лета: в Сицилии, в Шварцвальде, в России. Приходите встречать нас на вокзал, о дне и часе нашего приезда сообщим заранее. У нас цветут яблони, вишни и сирень, — к сожалению, все в чужих садах. Овес уже высокий, — шелковистый, светло-зеленый, везде шумят ручьи и ели. Радуйтесь: осенью мы достанем себе чудного, толстого, ленивого кота. Я очень о нем мечтаю. Каждый день при наших обедах присутствует такой кот, жадно смотрит в глаза и тарелки и, не вытерпев, прыгает на колени то Сереже, то мне. Наш кот будет такой же.
<Приписка на полях:>
Радуюсь отъезду Макса и Пра и скорому свиданию с Вами и Верой. Всего лучшего.
МЭ.
Иваньково, 9-го августа 1912 г.
<В Гангут>
Милая Лиля,
Сережа приблизительно выздоровел. Приблизительно — потому что очень худ. Вчера мы были в Москве, в первый раз после его болезни.
Представьте себе: госпожа, продавшая нам дом,[136] упорно и определенно не желает из него выезжать. 3 недели тому назад она уже знала, что ей придется найти себе квартиру к 5-му авг<уста>. Она же всё время преспокойно жила на даче, не делая никаких приготовлений к выезду.
Несколько дней тому назад мы еще раз предупреждали ее о необходимости выехать до 5-го, и вот вчера приезжаем в Москву, думая перевозить мебель — и что же? Квартиры у нее нет, ни одна вещь не вывезена, и сама она неизвестно где. Мы написали ей записку с извещением, что за каждый лишний день, прожитый ею в доме, считаем с нее по 10 руб., начиная с 8-го. Написали еще, что подали жалобу мировому, — чего по настоящему не сделали. Дело у мирового, говорят, длится около трех недель, а нам необходимо переехать до 15-го.
Ася берет наш особняк на Собачьей,[137] но т<а>к к<а>к сама укладываться и возиться с переездом не может, выписывает из-за города экономку, к<отор>ую должна во время предупредить. Мы же не можем ей ничего сказать точного о дне выезда.
Кроме того, еще одна неприятность: по просьбе прежней хозяйки мы решили оставить ее дворника. Теперь же оказывается, что он неграмотный.
Стройку мы решили отложить до ранней весны[138] и м<ожет> б<ыть> обойдемся без нашего несколько подозрительного комиссионера. Вчера к К<рандиев>ским приезжал один молодой архитектор.[139] М<ожет> б<ыть> он возьмется за это дело.
Туся, Надя и сама M-me[140] всё время навещали Сережу во время его болезни. Ну, натерпелась же я с этой M-me! Ее бесцеремонность выходит за всякие пределы. К тому же я никогда не видала более хвастливого человека. А ее мания советов! На все темы: от моего положения до выбора стихов. Без конца говорила о своем романе, о лестных отзывах, потом давала полную характеристику Нади, говорила о ее отношении к любви (ее любимая тема) — браку, даже к ней самой. Всё это неожиданно, многословно и нелепо.
Ей, конечно, нельзя отказать в доброте, но еще меньше в отсутствии всякого элементарного понятия о такте.
К 20-му мы думаем перебраться в Москву. Здесь с 25-го июля настоящая осень — холодная, ветреная и дождливая. Листья опадают, небо с утра в темных низких тучах. Вчера мы купили книгу стихов Анны Ахматовой, к<отор>ую т<ак> хвалит критика.[141] Вот одно из ее стихотворений:
Но есть трогательные строчки, напр<имер>:
Эти строчки, по-моему, самые грустные и искренние во всей книге. Ее называют утонченной и хрупкой за неожиданное появление в ее стихах розового какаду, виолы и клавесин.
Она, кстати, замужем за Гумилевым, отцом кенгуру в русской поэзии.[142]
Пока всего лучшего, до свидания, до 20-го пишите сюда, потом на Б<ольшую> Полянку, М<алый> Екатерининский пер<еулок>.
МЭ
P. S. Сережа выучил очень много франц<узских> слов.
P. P. S. N нашего будущего телефона: 198-06.
Вам нравится?
Это был лучший из шести данных нам на выбор!
Коктебель, 2-го августа 1913 г., пятница
<В Москву>
Милая Лососина![143]
Посылаю Вам стихи Сереже и карточку Али в Вашем конверте. (Вот к<а>к можно в десяти словах обозначить отношения четырех человек.) Спасибо за Лёвскую красоту, но Вы ничего не пишете о своем приезде. Когда? С Петей,[144] или одна?
Мы ждем ответа из санатории.[145] Лев целый день позирует: портрет подвигается.[146] Вера очень трогательно ухаживает за всеми. У меня есть для Вас одна новость о Лёве и Субботиной,[147] — боюсь, что Вам ее уже написали. Если нет, расскажу Вам при встрече — интересней!
135
Написано на открытке с видом: «Jardin du Luxemburg, le Coin des Nourrices» («Люксембургский сад, уголок кормилиц»).
136
Владелицей дома в Малом Екатерининском переулке была Юлия Михайловна Горяинова, вдова коллежского советника.
137
А. И. Цветаева сняла дом № 8 на Собачьей площадке после рождения сына (9 августа 1912 г.).
143
Прозвище, данное Е. Я. Эфрон: из-за больного сердца она много лежала, Цветаева называла это: «лососиниться на диване».
144
Петр Яковлевич Эфрон (1881–1914) — старший брат В. Я., Е. Я. и С. Я. Эфрон, актер; был участником Московского вооруженного восстания и в 1907 г. скрылся за границу; вернулся в Россию летом 1913 г. Был болен туберкулезом.
146
С. Я. Эфрон позировал для портрета М. М. Нахман; портрет был ею подарен С. Я. Эфрону и М. И. Цветаевой, после отъезда Цветаевой за границу в 1922 г. хранился у А. И. Цветаевой, в настоящее время местонахождение портрета неизвестно.