Скоро напишу еще.
МЭ
19-го авг<уста> 1913 г., понед<ельник>
<В Коктебель>
Коктебель, т. е. Лосиный Остров.
Милые Лиля и Вера,
Сейчас я у Аси на новой даче до завтра. Завтра — первое объявление о доме. В Москве — хорошо, свежо, в доме всё исправно, дворник очень милый, кур всех зарезали, 2 собаки сбежали. Какие-то 2 господина заходили до моего приезда к дворнику. Один хотел снять дом, другой — купить. Ася пока здесь, через месяц едет в Феодосию с Борисом и Андрюшей на всю зиму. Андрюша — очень хорошенький, с золотистыми длинными волосами и очень темными — серо-зелеными глазами. Глаза и губы — Асины. Скажите Груше, что мы его сняли в фотографии в ее костюмчике. Пишите об Але. Лиля, пож<алуйста>, отодвиньте Алину кроватку от стены т<a>к, чтобы она не могла достать до подоконника, где всегда валяются иголки и разная дрянь. Купается ли она через день по 10-ти мин.? Лучше смотреть по часам. К<а>к ее зубы? Скажите Груше, что у меня есть материя ей на платье. Пока всего лучшего, из Москвы напишу всем. Пока всем привет.
Не позволяйте Груше водить Алю без шляпы. Пожалуйста!
Целую. Пишите мэ
Андрюша — совсем большой и очень милый. Совсем другой, чем Аля.
Феодосия, 28-го февраля 1914 г. — пятница.
Милые Лиля и Вера,
Вчера получили окружное свидетельство, может быть, оно зачтется Сереже, если кто-нибудь похлопочет. Но влиятельных лиц здесь очень мало и хлопочут они неохотно, — противно обращаться, тем более, что это все незнакомые.
С<ережа> занимается с 7-ми часов утра до 12-ти ночи, — что-то невероятное. Очень худ и слаб, выглядит отвратительно. Шансы выдержать — очень гадательны: директор, знавший папу и очень мило относящийся к С<ереже>, и инспектор — по всем отзывам грубый и властный — в контрах. Кроме того, учителя, выбранные С<ережей>, никакого отношения к гимназии не имеют. Все это не предвещает ничего хорошего, и во всем этом виноват П<етр> Н<иколаевич>,[276] наобещавший бог весть каких связей и удач.
У нас весенние бури. Ветер сшибает с ног и чуть ли не срывает крышу. Последние дни мы по утрам гуляем с Максом — Ася и я. Макс очень мил, приветлив и весел, без конца рассказывает разные истории, держа нас по 11/2 часа у входных дверей. — „А вот я еще вспомнил“…
— Але скоро 11/2 года. Посылаю Пра ее карточку. Она говорит около 70-ти слов, почти все верно — и понимает почти все повелительные наклонения. Недавно водила ее к доктору. Сердце и легкие отличные, но есть малокровие. Доктор прописал железо.
Пока до свидания! Всего лучшего, пишите.
МЭ.
ФЕЛЬДШТЕЙНУ М. С
<В Москву>
Yalta, le 20 septembre 1913, samedi
Cher ami,
Voici que l’idée me vient — irrésistible et jolie — de Vous écrire en français. Nous en sommes à une nouvelle époque de nos relations — époque tranquille et charmante, où deux âmes se séparent sans tristesse et se revoient avec plaisir.
— Il aurait fallu commencer par cela! —
J’ai une offre à Vous faire, — offre que Vous êtes libre de repousser et dont moi la première ne ferai peut-être aucun usage, — sans engagement aucun. Puisque Vous êtes un curieux d’âmes humaines et comme la mienne me semble faite exprès pour de tels amateurs — je Vous offre d’être mon confesseur, — confesseur charmant et charmé et complètement discret, comme s’il y avait des secrets d’Etat à faire.
— Commençons par dire que les beaux yeux et la maladie et le mauvais coeur de Pierre Efron m’ont fait rêver pendant deux jours et me font rêver encore — une fois par semaine, cinq minutes avant m’endormir.
La face amaigrie — point belle, ses yeux fatigués — très beaux (quoi qu’il n’aie pas seulement pris la peine de les bien ouvrir) auraient pu me faire vraiemant mal, si mon âme ne se cambrait tant contre toute souffrance, tout en allant à elle les bras ouverts.
— Que Vous dirai-je encore? —
Connaissez-Vous l’histoire d’un autre jeune homme, qui se révéilla un beau matin, front ceint de lauriers et de rayons? Ce jeune homme était Byron et cette histoire — on m’a dit qu’elle serait la mienne. Je l’ai cru et je n’y crois plus.
— Est-ce cela — la sagesse de l’âge?
Ce que je sais encore — c’est que je ne ferai rien ni pour ma gloire ni pour mon bonheur. Cela doit venir tout seul, comme le soleil.
— Agréez, Monsieur, l’assurance de ma profonde confiance, que Vous tromperez peut-être?
Marina Efron[277]
Коктебель, 27-го мая 1913 г., понедельник
Милая Волчья Морда,
Сейчас на темном небе яркий серп месяца, совсем серебряный, — горящее серебро. В воздухе многочисленные голоса собак. Влетела бабочка и, трепыхаясь, ползет по столу. Лева[278] говорит: „Марина, сейчас влетят разные летучие мыши и всякая гадость“.
Мы только что кончили ужинать, — было крикливо, неловко и уныло. Крикливо из-за двух сестер, неловко из-за окриков на них Пра перед матерью и уныло из-за слишком ясного знания всего, что будет.
События сегодняшнего дня: мытье автомобиля перед его окраской, большая прогулка в горы. Мы отделились от художников: Эва Адольфовна,[279] Сережа, Копа, Тюня[280] и я. Какие горы мы видели, какие скалы, какое море! Сидели, спустя ноги в пустоту, пили воду из какой-то холодной дыры (источника), видели все море и чуть ли не весь мир. Произошел инцидент с Тюней. Сережа сказал, что талья у него самая тонкая из всех присутствующих (талий) и, возмущенный возражением Тюни, стал примерять ее пояс. Он, действительно, наделся на последнюю дырку, но при первом Сережином вздохе… лопнул, — совсем, окончательно, даже кончик отскочил шагов на пять. Тюня тотчас же назвала Сережу свиньей, потом отошла и всю остальную дорогу была гнусна.
Эва Адольфовна была в шароварах Пра и в своем татарском кафтане. Она купила себе голубой купальный костюм в „Бубнах“,[281] и мы после прогулки купались, она и я.
Майя[282] тоскует, плакала уже в комнате Эвы Адольфовны, у себя и у Пра.
— „Ну, зачем Вы его выбрали? Что в нем такого? Толстый, с проседью,[283] в папаши Вам годится! Любить никого не может, я сама часто плачу из-за этого, я понимаю, как Вам должно быть горько. Да плюньте на него! Выбрали бы себе какого-нибудь юношу, стройного, красивого, молодого, вместе бы бегали, вместе бы сочиняли стихи…“
— „Но я не могу на него плюнуть…“
Я думаю! Бедная Майя!
Пра все более и более восторгается Эвой Адольфовной.
А м. б. Вы уже далеки от всего этого.
Трещат цикады. На воле чудно — огромная, тихая ночь.
Я буду счастлива, я знаю, что существенно и не существенно, я умею удерживаться и не удерживаться, у меня ничего нельзя отнять. Раз внутри — значит мое. И с людьми, как с деревьями: дерево мое — и не знает, так же человек, душа его.
Со мной даже бороться нельзя: я внешне ничего не беру — и никто не знает, как много — внутри.
277
Ялта, 20 сентября 1913, суббота
Дорогой друг,
Мне пришла идея — очаровательная и непреодолимая — написать Вам по-французски. Мы вступили в новую эпоху наших отношений — спокойную и прелестную, когда две души расстаются без печали и встречаются с удовольствием.
Надо было начать вот с чего! У меня к Вам есть одно предложение, которое Вы вольны отклонить, и которым я же первая, может быть, не воспользуюсь, — предложение безо всякого обязательства. Поскольку Вы любитель человеческих душ и поскольку моя душа, как мне кажется, прямо-таки создана для таких любителей, — я предлагаю Вам стать моим исповедником, — очаровательным и очарованным исповедником, но таким же верным, как если бы ему были доверены государственные тайны.
Начнем с того, что прекрасные глаза, недуг и недружелюбие Петра Эфрона два дня не давали мне покоя и продолжают быть моей мечтой еще и теперь — раз в неделю, в течение пяти минут перед тем, как заснуть.
Его худое лицо — совсем не красивое, его истомленные глаза — прекрасные (он как бы не имеет сил открыть их полностью) могли бы стать моей истинной болью, если бы моя душа так гибко не уклонялась бы от всякого страдания, сама же летя в его распростертые объятия.
Что еще сказать Вам?
Знаете ли Вы историю другого молодого человека, проснувшегося в одно прекрасное утро увенчанным лаврами и лучами? Этим молодым человеком был Байрон, и его история, говорят, будет и моей. (24 сентября 1913 г. Цветаевой написано ст-ние «Байрону» («Я думаю об утре Вашей славы…»)) Я этому верила и я в это больше не верю.
— Не та ли это мудрость, которая приходит с годами? Я только знаю, что ничего не сделаю ни для своей славы, ни для своего счастья. Это должно явиться само, как солнце.
— Примите, сударь, уверение в моем глубоком доверии, которое Вы, возможно, не оправдаете?
Марина Эфрон
280
Московские знакомые М. А. Волошина, Е. Я. и С. Я. Эфронов. Копа — Субботина Капитолина, актриса Свободного театра. Тюня — младшая сестра К. Субботиной.
281
Кафе на берегу моря в Коктебеле, получило название от поговорки «Славны бубны за горами»