Аля! Не забудь сказать Маше, что я прошу, чтобы она поскорее отдала в починку корыто и примус. А няне скажи, чтобы она без меня полосатого и голубого бархатного платья тебе не надевала. Ты, наверное, без меня гадко ешь и обливаешься молоком. А гулять в хорошую погоду ходи не на Собачью площадку, а на Новинский бульвар. Там больше места тебе играть и меньше пыли.
Мартыха! Не забывай по вечерам молиться за всех, кого ты любишь. Молись теперь и за Ирину. И за то, чтобы папа не попал на войну. Крепко тебя целую.
Марина
Москва, 28-го апреля 1917 г.
Милая Аля,
Посылаю тебе конфеты. Пусть Лиля тебе дает по одной после обеда и ужина, если ты хорошо ела.
Помнишь ли ты меня еще? Я тебя очень часто вспоминаю. Здесь есть один ребенок, который кричит, как игрушечный баран. А твой баран, который тебе папа на Пасху подарил, еще кричит?
Я радуюсь за тебя, что такая хорошая погода.
Аленька, узнай у Маши, взяла ли она из починки мои башмаки и отдала ли чинить калоши. Если нет, попроси, чтобы она это сделала. Напиши мне с Лилей или Верой письмо и пришли рисунки. Я по тебе соскучилась.
Недавно я видела Маврикия.[407] У Алеши два зуба и он начинает ходить один. А Андрюша болен, у него жар.
Крепко тебя целую, Мартышенька, будь здорова и веди себя хорошо. Приеду, подарю тебе новую книгу.
Марина
Москва,[408]
двадцать девятого апреля, тысяча девятьсот семнадцатого года, суббота.
Милая Аля,
Может быть теперь я уже скоро вернусь. Я тебя не видала только шестнадцать дней, а мне кажется, что несколько месяцев.
У тебя, наверное, без меня подросли волосы и можно уже будет заплетать тебе косички сзади.
Я думала — у Ирины темные волосы, а оказались такие же, как у тебя, только совсем короткие. А глаза гораздо темней твоих, мышиного цвета.
Мартышенька, почему ты мне не присылаешь рисунков? И почему так редко пишешь?
Боюсь, что ты меня совсем забыла.
Гуляй побольше, теперь такая хорошая погода.
На бульвар можно брать с собой мячик, на Собачью площадку не бери и вообще там не гуляй.
Целую тебя. Будь умницей. Может быть скоро увидимся.
Марина
Феодосия, 23-го октября 1917 г.
Милая Аля!
Спасибо за письмо. Надеюсь, что ты себя теперь хорошо ведешь. Я купила тебе несколько подарков.
Недавно мы с Надей и Андрюшей ходили в степь. Там росли колючие кустарники, совсем сухие, со звездочками на концах. Я захотела их поджечь, сначала они не загорались, ветер задувал огонь. Но потом посчастливилось, куст затрещал, звездочки горели, как елка. Мы сложили огромный костер, каждую минуту подбрасывали еще и еще. Огонь вырывался совсем красный. Когда последняя ветка сгорела, мы стали утаптывать землю. Она долго дымилась, из-под башмака летели искры.
От костра остался огромный черный дымящийся круг.
Все меня здесь про тебя, Аля, расспрашивают, какая ты, очень ли выросла, хорошо ли себя ведешь. Я отвечаю. «При мне вела себя хорошо, как без меня — не знаю».
Аля, не забудь, расскажи папе, что Эссенция умерла. Последнее время у нее закрылись оба глаза, один — совсем, от другого осталась щёлочка. Когда он хотел смотреть, он приподнимал рукою веко — и так ходил, один, по улицам, под черным зонтом.
Умер он ночью, совсем один, даже без прислуги.
Расскажи все это папе.
Дембовецкий (поэт) женился на совсем молоденькой женщине, своей ученице, и выпустил вторую книгу стихов. Постараюсь ее папе привезти. И для папы у меня есть чудный подарок, съедобный, — скажи ему.
Я скоро вернусь, соскучилась по дому.
Поцелуй за меня папу, Ирину и Веру. Кланяйся Любе.
Очень интересно будет посмотреть на Вериного американца.
Марина
Москва, русск<ого> июня 1921 г.
Моя дорогая Алечка!
Завтра — неделя, как ты уехала.[409] Пишу тебе второе письмо.
Ты единственный человек — кроме С<ережи> — которому я предана навек. Кроме тебя и С<ережи> — кажется — никого не люблю. В В<олкон>ском я люблю весь старый мир, — понимаешь? Это больше или меньше, чем человек, — почти что идея.
А с тобой мне хорошо и в духе и в быту, мы идем с тобой одним шагом, ты мне никогда не мешаешь, — нет провалов — и если ты в деревне еще научишься умываться и быстро двигаться — я совсем буду счастлива.
Перечитываю твою толстую черную тетрадь, — сколько любви, сколько жизни! Вся наша чердачная эпопея встает.
Живу, как всегда: почти что не отрываюсь от письменного стола, иногда хожу на рынок с Андрюшей,[410] — редко, — безденежье. Но все мы сыты: Б<орис>[411] приносит хлеба, Асины знакомые — щепок.
Аля, две ночи подряд ночую с серой кошкой, — верней она со мной ночует, я вовсе не хочу, но она упорствует и лезет. Забрела к нам случайно, Андрюша угостил ее мертвой мышью (утопилась в ведре, Андрюша выловил и потом отогревал на сковородке, — не ожила!) — кошка решила, что здесь каждый день мертвые мыши и упорно живет: лезет во все кастрюльки и раздирает когтями мой последний (голубой на кресле) платок.
Ася с Андрюшей скоро переезжают, будут жить на Плющихе, Ася нашла службу, скоро будет получать паёк. Пока дружно съедаем твой хлеб (бедная Аля!) — который изредка получаем у Курочкина.
Растроганно вспоминаю нашу прогулку в Зоологический, без тебя туда не пойду.
Бывает Б<орис>. Хочет жить у нас, чтобы было тепло. Думаю о тебе и соглашаюсь. Но предупреждаю, что наша с тобой жизнь замкнутая. Это союз против всех, я этого не хотела, так вышло. Ася уверена, что я тебя ревную ко всем, это неверно, — разве я тебя ревную к В<олкон>скому? Нет, я счастлива, что ты его любишь, потому что и я его люблю. И к детям тебя не ревную, — рада, что развлекаешься. Я только была бы огорчена, если бы ты любила нечто заведомо мне чуждое, но этого не может быть: чуждо мне только не настоящее, а у тебя тонкий нюх.
Я совсем не знаю твоей жизни, потому пишу тебе о тебе и о себе. Когда ты мне напишешь, я буду видеть и дом, и сад, и поле — и тебя во всем этом, пока вижу только тебя.
Поцелуй за меня милых В<еру> А<лексеевну> и Наташу,[412] поклонись Б<орису> К<онстантиновичу>. (Аля, вычесывают ли тебя?!)
У нас дожди и грозы, но мне всё равно: стена перед глазами и бумага под рукой — всё те же!
409
A. C. Эфрон гостила по приглашению Б. К. Зайцева в доме его родителей Константина Николаевич и Татьяны Васильевны Зайцевых в Притыкине Каширского уезда Тульской губернии.