К сожалению, забыла № его телеф<она>, а то можно было бы позвонить, чтоб не ходить даром. Но лучше, чтобы какой-нибудь мужчина позвонил, если Вы назовете себя, он сразу свяжет со мной.
Письма ни за что в из<дательст>ве не оставляйте: важно, чтобы оно было передано ему в руки.
________
Все это очень конспирационно, когда-нибудь, при встрече, объясню.
Будьте милы, но тверды. Можете, между прочим, вскользь бросить, что может быть скоро сама буду в Берлине (не собираюсь — исключительно на предмет устрашения!) — но что не наверное — и что рукописи убедительно прошу переслать.
Ради Бога, не перепутайте писем и не дайте ему, вместо его — своего!
Получили ли Вы мое последнее письмо? Вы кажется тогда были в Гамбурге.
Очень ли свирепствует Каплун?[731] Напишите подробно! — Что с Царь-Девицей?
Скоро напишу еще. Целую нежно.
МЦ.
Обставить можно очень изящно: «М<арина> И<вановна> знает, как Вы заняты, и боится, что за другими делами опять не удосужитесь ей ответить…» и т. д.
Опишите всю встречу подробно!
_______
Между его трогательными проводами тогда — помните? — и теперешним поведением (упорное молчание на деловые письма) не лежит ничего.
Я, по крайней мере, не оповещена, — догадываюсь. — Это жест страуса, прячущего голову[732] — и, главное ОТ МЕНЯ, к<отор>ая от высокомерия тáк — всегда — всё — наперед прощает!
Мокропсы, 3-го нов<ого> ноября, 1922 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Бесконечное спасибо за всё, — вчера прибыли первые геликоновы грехи: книжка Ахматовой — и покаянное письмо.
Глубоко убеждена, что я в этом покаянии ни при чем. — Вы были тем жезлом Аарона (?), благодаря коему эта сомнительная скала выпустила эту сомнительную слезу.
— В общем: крокодил. А впрочем — черт с ним!
Вы мне очень помогли, у меня теперь будут на руках мои прежние стихи, к<отор>ые всем нравятся.
С новыми (сивиллиными словами) я бы пропала: никому не нужны, ибо написаны с того брега: с неба!
_______
Давайте говорить о Вас.
Вы уезжаете.[733] — Рукоплещу. — Но есть два уезда: от — и: к. Предпочла бы первое: это благородный жест: женщина как я ее люблю.
Не отъезд: отлет.
Если же к — или: с — что ж, и это надо, хотя бы для того, чтобы потом трижды отречься, отрясти прах.
Душа от всего растет, больше всего же — от потерь.
Вы — настоящий человек, к тому же — юный, я с первой встречи любовалась этим соединением, люди ошибаются, когда что-либо в человеке объясняют возрастом: человек рождается ВЕСЬ! Заметьте, до чего мы в самом раннем возрасте и — через года и года! — одинаковы, любим все то же. Какая-то непреходящая невинность.
Но люди замутняют, любовь замутняет, в 20 л<ет> думаешь:
новая душа проснулась! — нет, просто старая праматерина Евина плоть. А потом это проходит, и в 60 л<ет> ты под небом все тот же — все та же — что в 6 л<ет>. (Мне сейчас — 600!)
Так или иначе, от кого бы и к кому бы (от чего бы и к чему бы, п. ч. Ваша судьба в чувствах, а не в людях!) — от чего бы и к чему бы Вы не ехали — Вы едете в свою же душу (Ваши события — все внутри), кроме того в вечный город, так много видевший и поглотивший, что поневоле все остро-личное стихнет, преобразится.
У Вас будет Сена, мосты над ней, туманы над ней: века над ней. Tombeau des Invalides,[734] — Господи: Версаль в будни, когда никого нет, Версаль с аллеями, с прудами, с Людовиками!
Я жила в Париже, — давно, 16-ти лет, жила одна, сурово, — это был скорей сон о Париже, чем Париж. (Как вся моя жизнь — сон о жизни, а не жизнь!)
Пойдите в мою память на Rue Bonaparte, я там жила: 59-bis. Жилище выбрала по названию улицы, ибо тогда (впрочем, это никогда не пройдет!) больше всех и всего любила Наполеона.
Rue Bonaparte — прелестная: католическая и монархическая (légitimiste![735]), — в каждом доме антикварная лавка.
Хорошо бы, если бы Вы там поселились: по плану — между площадями St. Germain des Prés и St. Germain d'Auxerrois, на самой Сене, — Латинский квартал.
И, чтó особенно должно привлечь Вас — в каждом окошке по 110-летнему старику и 99-тилетней старушке.
Мокропсы, 4-го нов<ого> апреля 1923 г.
Моя дорогая Людмила Евгеньевна,
Посылаю Вам 20 фр<анков> с следующей мольбой: купите на них шоколаду и отнесите его сами, лично, пораньше утром, чтобы застать, по следующему адресу: Bd. des Invalides, 2, Rue Duroc (chez Beaumont) — Сергею Михайловичу Волконскому. Это моя лучшая дружба за жизнь, умнейший, обаятельнейший, стариннейший, страннейший и — гениальнейший человек на свете.
Ему 63 года. Когда Вы выйдете от него, Вы забудете, сколько Вам. И город забудете, и век, и число.
Цветов не покупайте: он любит шоколад.
Вторая просьба: не могли ли бы Вы что-нибудь устроить ему со шведскими переводами? В его книге «Родина» (1860–1921) много для иностранцев любопытного. (Книга восхитительна, Ваш отец в восторге, все Ваши читают.) Моя дорогая умница, моя нежная умница, мне никогда не стыдно Вас просить, мне только жаль, что Вы никогда у меня ничего не просите.
_______
Ваше очаровательное письмо получила. Я вас очень люблю, знайте это. Вы во всем настоящая, я всегда говорю С<ереже> — «Если бы Л<юдмила> Е<вгеньевна> здесь была, я была бы вдвое счастливее!»
Мужская дружба с женщиной, — чтó лучше?!
________
Не писала, потому что завалена работой: переписываю огромную книгу прозы.[736] Глаза болят. (Печатным шрифтом!) Было много разных корректур. В промежутках — стихи, которые хотят быть написанными! День летит, дни летят.
________
Подружитесь с Волконским! Он очень одинокий человек, я с ним умела, и Вы с ним сумеете. Это большая духовная ценность, у него мало друзей. Познакомилась я с ним в Москве, в январе 1920 г., и люблю его, как в первый день.
Я знаю, что идти к чужому трудно — но Вы же героиня! Вы же не ищете легкого! И, только переступив порог, — Вы сразу поймете.
В следующий раз — больше, о весне, о Вас, о себе, обо всем. — С Вашими дружу, особенно с Е<вгением> Н<иколаевичем>. Пасху верно будем встречать вместе.
Целую нежно.
МЦ.
Р. S. Только не откладывайте! Шоколад долженствует изобразить пасхальное приветствие.
731
Каплун С. Г. — владелец берлинского издательства „Эпоха“, где печаталась поэма-сказка Цветаевой „Царь-Девица“.