С самого утра я топлю камин, согреваю на чердаке мышей. В красном вольтеровском кресле мне очень нужно чудо — пускай не высокое (горнее), а вполне себе земное и объяснимое. Приехала бы, допустим, Галя с загорелым ребенком. «Это твой сын, Даня, он твой!». — «Ого, какой страшненький…». Но она не знает дороги до дачи, она не знает, что автобус № 386 примчит ее всего за час — с дитятей и его торчащими, как у барашка, ребрами. «Пока тебя не было, я назвала его Карлом!». — «Галя, какой, в жопу, Карл?». Но она не приедет, и я не оторвусь от очага, не задушу — в объятиях.
Ребячество, декадентство. Но сейчас я хочу дождаться (и знаю — дождусь) чуда, потому что ради него и пишутся книги. Писателю не надо больше путешествовать, спиваться, но быть готовым к преображению он обязан. Вот и я держу ушки на макушке, в который раз намекаю Богу, что начать можно хоть с треклятого молока.
Ведь не напрасно я выжил в детстве, когда нашу бесцветную копейку ударил грузовик. Помню вмятину на его большом бампере, помню-помню пятнистую шкуру салона и людей-индейцев с ярко-красными лицами. Бабушка, сидевшая рядом со мной, погибла, а на себе я не открыл ни синячка. Зачем-то меня оставили жить, распоряжаться осиными душами в пробковой комнате, посадили справа — а не слева. Ну я и сижу до сих пор СПРАВА, боюсь заерзать. Посмотрите внимательно: астры и гладиолусы не раздарены учителям, они стоят в вазах, клонят головки к полу — и значит, лето пока не фиктивно (так, кажется, изъясняются юристы?), лето продолжается — лето ЕСТЬ! А саван раньше времени я надевать не собираюсь.
Именно так, солнышко, именно — НАДЕВАТЬ.
Границы
(Глава десятая, последняя, в которой герой путается в сорняке, а чудится ему, что во Льве Толстом)
…прошло с тех пор, как это поле сгорело: дикой сукой огонь кидался на чьи-то заборы, сараи. Чтобы спасти деревню, пожарные запрудили местность, и, оба-на, сквозь сажу здесь процвела синючая трава. Такой глаза ее выхватают днем — из-за туч, а ночью (под полной луной) трава мягчает и заходится несусветной гжелью.
На дребезжащем «Аисте» я качусь через поле к лесу в уверенности, что мое лицо тоже расписано, как чашка. Наверное, напрасно. Скорее всего, нет. Тропинка впереди начерчена, как углем. То и дело переднее колесо вихляет, и я съезжаю в черный кювет, валюсь набок.
Останавливаться ни в коем случае нельзя — давным-давно в поле шныряли гадюки (а вдруг они не испустили дух в пожаре?). Пусть я и гжелевый, но змей остерегаюсь. Одна такая тварина укусила собаку знакомых по кличке Цицерон в лапу, — несчастный чао-чао даже до дома недотянул, все хрюкал перед смертью, как свин. Смешно, ей-богу, но еще в луже мелькнул фантом французского короля Карла Безумного, который считал себя, на минуточку, стеклянным. Чтобы его величество случайно не разбили, он постоянно носил латы… Мы с ним похожи, да. Но все-таки главное этой ночью — не останавливаться — у луж тем более. Два крутых поворота налево, китобрюхий холм, и я у цели.
Бывает, странная волна бьет по человеку: посреди ночи ему вдруг приспичивает купить, скажем, серьги. Не беда, что при этом он мужчина и что дарить их некому — просто подержать бы в руке украшение, повертеть туда-сюда, изучить бы застежку, да мало ли. Так и меня осияло — постоять ночью перед лесной стеной, одному, без президента. Завтра я уеду зимовать в Москву, где стены каменные, а «поля» — торговые точки у коммивояжеров. Так что ловлю момент, качусь по тропке, по нитке Ариадны, в конце которой, по-над холмом уже вздымается близкий лес.
Знаете, он ни сучком, ни веточкой не сказочный; инфернальный. Бросив велосипед, осматриваю траву под ногами, но шевелений нет — гжелевая трава вся спит. Стоит ли выйти на опушку, сунуться внутрь? Страшно. В похожем месте лежит Лев Толстой и, продираясь через сорняки, я инстинктивно вздрагиваю — ну нет, не борода это.
Папа рассказывал, что в одна тыща…, осенью, водил меня маленького к пруду. Он отвлекся-то всего ничего, а когда взглянул на свое чадо, я стоял уже по пояс в воде, среди желтых и красных листьев. «Даня, ты зачем в пруд зашел?» — «А я подумал, что это еще берег». Мне и сейчас кажется, что я попал в точку. Потому как границы сдвигаются, границы переползают змеями, и вчерашний ил за одно лето усох в берег, а «вчерашний я» пойман и разбросан по бумаге — то перезрелой черноплодкой, а то недозрелой облепихой. «Даня, ты зачем ночью в лес зашел?» — «Да подумал, что это еще поле».