Короче: мы были бы рады, если бы Вы приехали к нам (один или с семьей) в любой удобный день. Я с удовольствием привезу и отвезу Вас. Но если это совсем не по силам, нам очень трудно будет продолжать переписку и телефонные разговоры так, будто ничего не случилось. После двадцати лет дружеских отношений на пределе искренности невозможно перейти на такой уровень, на котором постоянно надо обходить, замалчивать главную тему.
Всего доброго,
Ваш Игорь.
Довлатов — Ефимову
16 апреля 1986 года
Дорогой Игорь!
Мне очень жаль, действительно, очень жаль, что я невольно являюсь причиной Ваших огорчений. Разумеется, у меня нет к Вам никаких претензий, да и я перед Вами ни в чем серьезном, вроде бы, не виноват. Я прекрасно к Вам и к Вашей семье отношусь и очень ценю Ваше отношение ко мне и к моему, так сказать, творчеству. Я мог бы наговорить массу комплиментов, но это растянет письмо страниц на десять.
Остается реальная проблема — моя, как бы сказать, пониженная общительность. Для этого есть с десяток причин, и я боюсь, что само их количество наведет Вас на мысль, что я хитрю и извиваюсь. Это не так. Ради Бога, воспримите все «один к одному», как есть, и помните, что к Вам это все не имеет никакого отношения.
1. У меня почти год болеет мать, она целыми днями лежит и очень тяжело переносит свое одряхление. У нее болезнь Миньера, то есть, постоянные головокружения, и если она идет в уборную, мы ждем, что старуха упадет на кафельный пол.
2. Я много лет был алкоголиком, а когда меня вылечили, то стало ясно, что ушел из жизни могучий стимулирующий фактор общения, даже если это общение интеллектуальное и творческое.
3. Я более года абсолютно ничего не пишу, кроме радиоскриптов, то есть, переживаю литературный кризис. (Вайль говорит: «Ты как большой, все у тебя есть — старость, кризис…»)
4. Я понял, что не осуществится моя мечта стать профессиональным писателем, жить на литературные заработки. От радио-халтуры у меня, мне кажется, выступает гниловатая плесень на щеках. И конца этому не видно. Спасибо еще, что дают заработать.
5. Я также убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня довольно сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований и, при всей кажущейся скромности, или при всех попытках выглядеть скромным, я вынашивал некоторые честолюбивые надежды. Сейчас все лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдет.
6. На меня, как выясняется, очень сильно подействовала неудача с «Новыми американцем», и роль в этом деле людей, в отношения с которыми я вложил массу душевных сил.
7. Мне смертельно надоела бедность.
8. Я переживаю, так называемый, «кризис среднего возраста», то есть, начало всяких болезней, разрушение кишечника, суставы и прочая мерзость. И я никогда не думал, что самым трудным с годами для меня будет преодоление жизни как таковой — подняться утром, звонить, писать всякую чушь и обделывать постылые делишки.
Я мог бы добавить еще несколько пунктов, но и этого достаточно, чтобы ощущать себя глубоко несчастным. Таким образом, я впал в крайний пессимизм и уныние, от соприкосновения с жизнью испытываю только муку и по возможности никуда не хожу — в нью-йоркских этнических кругах это более или менее широко известно.
В ответ на это Вы (и любой разумный человек, включая меня самого) могли бы сказать мне, что мое положение в литературе лучше, чем у многих, что в отличие от Аксенова я не разлучен с главными детьми, что по сравнению с Бродским я — Поддубный, что по сравнению с Романом Гулем я новорожденный младенец, и так далее, но человек, как известно, является тем, кем он себя ощущает, а я ощущаю себя озлобленным неудачником, как и поименовал меня Глезер в одной статейке.
Перехожу к Вашему предложению.
Перестав быть алкоголиком, а заодно и блядуном, я никуда не могу ходить не по делу без Лены, а ехать с Леной — это значит брать с собой неуемного Колю, да еще и бросить мать, потому что поручить ее засранке Кате невозможно. Кроме того, машину я не только не умею водить, но и ненавижу это занятие, и ничего кроме отвращения к этой синей гадине не испытываю. Поскольку Вы каким-то странным образом — человек более маневренный, то приезжайте вы в любой день, в любом составе. Если это было бы после пяти вечера, то даже звонить не надо, в любой день (кроме 10–13 мая — снова лечу на заработки в Канаду) я дома. Днем я два или три раза в неделю на радио. Если бы просто раздался снизу звонок и вошли вы в любом количестве, хоть во главе с голубоглазой Олимпиадой [Николаевной, бабушкой Марины], то ничего кроме искренней радости и колбасно-пельменной суеты вы бы не увидели.
И огромная просьба, во-первых — не тратьте время и силы на разговоры о том, что все в моей жизни не так уж плохо, это не поможет, и во-вторых, верьте, что все здесь написанное — правда, абсолютная правда.
И приезжайте. Кстати, рядом живут Силницкие и многие другие прогрессивные люди.
И еще раз простите меня за то, что причиняю Вам огорчения.
В Нью-Йорке ничего смешного не происходит, разве что Бахчанян сказал Саше Соколову, что тот «окончил школу для дураков с золотой медалью». И еще, один неизвестный Вам человек, Марат Стронгин, купил дом, два месяца пытался его кому-нибудь сдать, и в результате дом сгорел, на что Бахчанян реагировал заявлением:
«Если дом не сдается, его уничтожают».
Приезжайте. Ждем вас. Всех обнимаю.
С.
Довлатов — Ефимовым
7 мая 1986 года
Дорогие Игорь и Марина!
Мы получили ваше приглашение и от души вас благодарим. Тем не менее, должен сказать, что мы навряд ли приедем. Это и громоздко (маму нельзя оставлять, с Колей тем более, на Катю никакой надежды, она совершенно поглощена своими романами и, как на странно — учебой), и к тому же уж очень не соответствует моему настроению. Ко всем изложенным причинам мизантропии добавилась еще одна: на радио до осени объявлен мораторий. Нечто подобное случилось и прошлым летом, но тогда это был не полный, а приблизительно 60 %-ный мораторий, и кроме того, мне перед самым летом Антонович отдал долг — 1500 долларов, а Соломон [Шапиро] — 3000. В этот раз должников у меня нет, а вот долги как раз есть. Алик Рабинович обещал устроить меня на два дня в неделю секьюрити гардом [охранником]. Таким образом, я вернусь к занятиям 62–65 годов. Внутренняя же причина драмы в том, что я давно уже ничего не пишу и не испытываю к этому ни малейшей склонности. Может быть, я чем-то заболел?
Умоляю не истолковывать все это как направленное хоть в какой-то степени лично против вас. Попытайтесь припомнить хоть один не дружеский мой поступок в отношении вас и вашей семьи, хоть одну недружелюбную фразу или намек в печати. Можете также легко убедиться, что за последние два-три года я никуда добровольно не пошел, кроме тех случаев, когда это было связано с важным делом или каким-то чрезвычайными обстоятельствами. Я не пошел на встречу с Любимовым, которым интересуюсь, на встречу с Хазановым, которого глубоко уважаю, и не пойду на встречу с Е.Боннер, которая выражала желание познакомиться со мной. Навестив Бродского в госпитале и после выздоровления, я в дальнейшем (хотите верьте, хотите нет) избегал с ним встреч.
Все это я говорю, как вы понимаете, не из кокетства, с в доказательство того, что мрак моей души никак не связан с вами.
Очень прошу не применять ко мне никаких мер, не менять отношения ко мне. Может быть, что-то изменится к лучшему. Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград.