– Блюз или партита до—минор: музыка кто-то скажет, а я не о музыке, я о блюзе и партите. Человеческое деяние мелко и ничтожно лишь на первый взгляд, главным образом, когда не понимаем. Допущение в человеческие отношения равнодушия, а возможно ли такое? Конечно нет! Как можно не относиться никак к тому, что есть – это невозможно, а значит и нет понятия равнодушия. Относимся друг к другу как можем, как хотим – как нам позволяют относиться к себе. Закон законов: угол падения равен углу отражения – это прямое обращение к людям.
Идём по дороге, разговаривая с дождём.
– Здравствуй дождь, хотя ты давно здесь, а разговаривать начали только сейчас. Общение ли это, как с музыкой или людьми. Дождь шумен, он может мешать спать, есть, идти, жить, но он нужен всем, он нужен всему.
– Значит существование дождя необходимо вечности, и она без него не может, раз она его создала?
– Дождь вечен, он всегда был и всегда будет. И он сейчас разговаривает с нами, с листьями, а ветер замолчал, и музыка средневековья и я думаю, что всё это блюз, потому что я вырос в городе, хотя всё вместе это вечность и моя жизнь. А для чего мне вся вечность? И ты ответишь, что нужен ей, потому что она женщина. Она – вечность, а ты то, что есть между вечностью и движением – ты мир, человек, ребёнок, дворец, шалаш, театр… и дождь, огонь, хлеб и город, а потому и блюз.
– Музыка – это вечность этого мира, в котором все мы есть, а живём мы вечно: ни долго и ни коротко, а вечно.
– Ты не противишься злу! Сказали. Значит ты плохой! Сказали. И ты подумал: что есть зло? Просто я не отвечаю злом на зло, и потому я плохой?
– Они требую, чтобы ты думал и поступал так как они хотят.
– А как они поступают? Они, должно быть не знают, как поступают.
– Они поступают от эмоций и говорят, что так должны поступать все. Но когда к ним относятся так же как они к остальным, они считают это неправильным, потому что они воспринимают это не эмоциями, а сознанием и здесь происходит неприятие. Сознание не терпит пустых эмоций. Сознание хочет быть самостоятельным, само принимать решения.
– Ребёнка рождают для того, чтобы он был счастлив или для того, чтобы самим быть счастливыми? Он кричит, потому что ему плохо, он просит о помощи. А его бьют за то, что он просит о помощи, потому что ему плохо. Видимо тот, кто бьёт, посчитал, что раз его родили, значит он уже счастлив, а раз ему плохо, значит его надо уничтожить, он мешает, он не отсюда, он чужой в этом мире. Если он кричит, если ему плохо, то значит он противоречит этому миру, он отрицает принятое понятие счастья или разрушает его своим плачем и криком.
– А что такое оправдание? «Жизнь – это театр, а люди в нём актёры». Виват великим идеям!!! Есть великие люди и есть великие актёры. Актёры играют людей, сами при этом являясь людьми. Но видно они хотели бы хоть на миг не быть собой. А люди пишут для актёров пьесы, в которых себя представляют тоже не собой, а тем, кем им хотелось бы быть. Хоть на миг, хоть на миг. Оправдание – это то, что люди ходят смотреть на себя и думают при этом, что они были целый миг не теми, кем они есть.
– Глядя на экран думаю о себе. Смотрю на людей и думаю спросить ли себя или нельзя – верить ли всему, что видишь? Наверное, можно, но вот как быть с ответом и неизвестно. Подумав сказал, что всё зря. Живу вечно, а вот правда, можно ли жить вечно? Без времени, в пространстве, только смотреть, не ожидая от себя ничего, только от других. Жизнь без цели. Страх потери – цена – потеря жизни. Не думаю, что страх определяет всё в этом мире.
– Почему же тогда воюют, если боятся смерти?
– Смерти не боятся и потому жизнь не измеряется смертью.
– Значит – потерей жизни невозможно что-либо доказать. А общей потерей народа можно ли что-либо доказывать? Нет, неверно. Народ ведь ограничен рамками своей культуры, истории. Он неотделим от соседних народов. Своё национальное определяет и сохраняет в себе. Даже в период опалы.
– Люди умны, иначе они не были бы на этой земле в качестве людей. Слово «человек» очень сложное слово. «Чело» и «век» – сущности вне времени и пространства. И когда тебе говорят: «Ты – Человек», – это говорят не о тебе, это говорят о чём-то вечном, о том, что так далёко, но, это о том, кем мы и являемся, как ни странно. Мы являемся вечным и не знаем даже об этом.
– Точнее знаем, да боимся: «Как же так, зачем мне вечность, что мне с ней делать? Я так устал и хочу отдыха.». От чего «отдыха», от жизни? А жизнь, это не отдых – это движение. А вы скажете: «К смерти?», – и попробуй с вами поговорить, когда даже в собственную жизнь вы не верите.
– Это не от неверия, это от незнания и слабости.
– А что здесь знать и какая здесь нужна сила?
– Сила здесь не нужна, она только разрушает. Чтобы поднять камень с земли нужна сила, а зачем его нужно нести, если можно катить или тащить, если хочешь. А если его надо именно тащить волоком, то появляется ещё сила какая-то необходимая, которая зовётся долгом, но долги надо отдавать. Необходимость отдать рано или поздно то, что ты, когда-то брал.
– Что ты брал, когда рождаешься? Ты брал в долг своё рождение? Перед кем – перед собой?
– Долг перед вечностью в том, что ты рождён. Ты уже не тащишь камень волоком и не катишь, и вообще его не трогаешь, считая, что раз он здесь лежит, значит он должен именно здесь лежать.
– А камень тоже что-то должен? Уготовано уже и место, и время, но тогда что ты должен и в чём твой долг состоит? Перестать двигаться ты не можешь, а двигаться бесконечно не даёт время – оно неоднородно, хотя вечно и постоянно. Тогда ты должен умереть, но только тогда, когда наступит для этого своё время или твоё. Время твоё с тобой столько, сколько ты захочешь иметь.
– Только кто тебе его даст?
Вошла женщина и села напротив, смотрит всё время в окно. А я читаю, потом стал смотреть на неё.
– Простите, когда вы смотрите в окно, вы думаете о чём ни будь? И, вообще, можно ли так сказать: думаете о чём-то или про что-то, а ещё – когда?
– Нет, наверное, мысли сами собой, о чём-то в такт. Даже потом не могу вспомнить…, а вернее не хочу. Но, однако очень хорошо всегда думается. Но только не от головы, а от души. И переживаю, и плачу, и смеюсь, а это плохо, потому что не о настоящем думаю.
– Вот видите, вы сказали: не о том думаю. Значит мой вопрос правомерен лишь отчасти, ни про что, а о…, чём?
Замкнулся опять на вопросах, и ведь ни одного из них конкретного, а так просто, в области мыслей или отрешённого взгляда.
– А я вот не думаю, я смотрю и смотрю на лес, на огни, людей, города. А если читаю, то тоже ведь смотрю.
– Люда, зачем вы пришли? – Александр стоял напротив неё и сосредоточенно смотрел ей прямо в лицо.
– Я хочу вам рассказать кое-что…, просто потому, что мне некому рассказать. Вы видели, часто большая чёрная машина стоит у моей калитки, это машина старшего брата моего мужа. Он в ней сидит и не выходит, а только ждёт, что я подойду и спрошу его, зачем он здесь. Но я тоже не пойду, теперь уже никогда не подойду к нему…, никогда.
– Ему что-то нужно от вас?
– Вероятней всего да, иначе зачем он здесь? Я хочу вас спросить…, да вас обоих: знаете вы какое самое страшное оружие есть против человека?
– Равнодушие…, несправедливость, обман…? – мы гадали, поглядывая на её чуть улыбающееся лицо.
– Истерика! Обычная человеческая истерика. Только она способна разрушить жизнь человека до основания и ничто другое. Против неё человек безоружен, совсем беспомощен. Дай ей волю только один раз и жизнь твоя закончилась, так и знай. Я вам расскажу, потому что это очень важно. Мне осталось совсем немного, а он очень боится того, что я уйду и со мной, вероятней всего, уйдёт какая-то тайна, о которой я даже не догадываюсь. И «тень» он свою ко мне не пришлёт. Потому я пришла к вам. Я знала твою мать Александр много лет и сказала тебе тогда, что она была сильной женщиной, а потом дома опять задала себе этот вопрос, а в чём сила женщины? Почему так внезапно и мучительно умирала Надюша, разве она была слабой? Но она умерла, и кто мне ответит: почему именно она? Почему такой молодой, разве это справедливо, разве она в чём-то провинилась? Я отвечу – потому, что она помогала людям и потому умерла. Мне нестерпимо хочется проклясть того, кто допустил её смерть, разве Творец справедлив, что отнимает жизнь у добрых и отзывчивых людей, при этом наказывая их за их же доброту…!? – Я чувствовал, что у Люды совсем нет сил, она очень слаба, голова её раскачивалась из стороны в сторону и она с трудом уже руками старалась опереться из последних сил о подлокотники кресла чтобы не упасть…, наконец она откинулась на спинку и с облегчением вздохнула. – Она иногда неделями не появлялась дома, всё время проводила в больнице. У них там очень хорошие условия: есть где отдохнуть, переодеться, поесть, помыться…, я тогда и не ждала её, не беспокоилась. А она пришла где-то дней через пять или шесть днём, сказала, что подменили до утра, мол такой необычный больной, за которым нужен постоянный уход. А сама про себя улыбается, что-то о своём думает, ну я же вижу, что с дочерью что-то произошло. Уже вечером разговорились, по секрету: «Знаешь, мам, я его стесняюсь, – а сама краснеет и так смущённо улыбается, – не знаю почему, но стесняюсь. Он лежит пластом, ничего не говорит, даже глаз почти не открывает, ну я его обрабатываю, а сама глаза отвожу, – и хихикает, – прямо как будто в первый раз. Ну я стараюсь с ним вести себя так же как с другими больными, не показываю виду…, даже строже, чтобы он чего не подумал». «Да ты влюбилась в него». «Да…, наверное,». Проболтали мы с ней почти до утра, а утром она пошла на работу, как обычно. Вдруг неожиданно приходит домой днём, я смотрю, а она даже не бледная, а какая-то серая, прямо как смерть ходячая и глаза такие стеклянные, застывшие, испуганные, смотрит в одну точку и молчит. Потом легла так на бок и говорит: «Мама, он умер…, из-за меня умер…, это я убила его, я…, как же он мучился, а я смеялась, ругалась на него, мам…, что же это такое, как же так, ведь я его люблю…, и так…?». Потом она замолчала и всё, ни слова, вся дрожит и молчит. А незадолго до своей смерти опять начала повторять: «Мама, ведь каждое моё касание к нему приносило ему страдания, чудовищные страдания, а я даже не понимала этого…, я шутила, ругала его, при этом причиняя ему такую боль…, а потом я бросила его, оставила наедине с этой пыткой, даже не понимая, что же я творю…! Ну как с этим жить…, мама…!». Я всё время говорила ей, старалась убедить, что он на самом деле не чувствовал боли, его сознание как бы отделилось от тела и было «снаружи», потому не действовали никакие обезболивающие, что тело само по себе неосознанно не реагирует на боль, а только некая в нём остаточная память…, и всё в таком духе, но она не воспринимала мои, да и не только мои слова. Врачи за неё боролись до последнего, но она неумолимо таяла на глазах. Она просто ушла отсюда, просто ушла и ничто не могло изменить её решения. Разве в этом наша сила, для этого она нам дана? Но именно в этом была её сила. Это было её решением. Дети всегда проживут жизнь так как они решили, как бы она у них не сложилась, а не как мы думаем, что это за них решили родители.