2) "Почему Вы в Москве не сказали Максу... и т.д."?! К барьеру!
17 Зак. 3033
257
Нет, нет, шучу. Дело в том, что учить Макса -- бесполезно. Его сверстники уже разучились писать, он же не научился до сих пор, -- до седых волос, подагры и Марьи Степановны18. Что же можно сделать со столь "закоростевшим" человеком? Ну, допустим, я втолкую ему, что пора перестать увечить природу, наделяя ее явления глухотой, слепотой, немотой; что "Русь гулящая", после всякого страму, поступает нелогично, прося неведомо кого "не выдать ее на потеху лихим молодцам", бог весть откуда взявшимся19. Но ведь у него этаких прелестей -- залежи, Авгиевы конюшни. А я "на" Геркулеса не обучался. Вы говорите, что в Коктебеле он "все это переварит". Ничего не переварит: нельзя травоядное кормить бифштексом; нельзя символиста и антропософа, учившегося по гнусным образцам Бодлера и Верхарна, заставить усвоить материалистическую формальную честность Пушкина и современности... Я и молчал.
Теперь об Игоре. Я знал его очень хорошо. Мы вместе совершили несколько поездок по России, были в Кутаисе и Баку, Таганроге и Одессе и т.д.; я подолгу гостил у него в Гатчине. Люблю его как человека, люблю его стихи, -- совершенно неоцененные по достоинству. Посмотрите на тонкость его письма: в стих[отворении] "Клуб дам", -- "краснокожий метал бумеранг"; казалось бы, этнографический lapsus; Брюсов так и понял, и попрекал Игоря невежеством; но ведь рассказ ведется от лица "путешественницы", этакой Корсини, которая путает Гвинею и Гвиану; и "lapsus" вырастает в художественный прием, -- тончайший! Если у Вас есть "Кубок"20, я Вам покажу кое-что. Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал. Это был Алек[сандр] Раевский21, ставший стихотворцем; и все его стихи -- сплошное издевательство над всеми и всем, и над собой. Вы знаете, что Игорь никогда (за редчайшими исключениями) ни с кем не говорил серьезно? Ему доставляло удовольствие пороть перед Венгеровым22 чушь и видеть, как тот корежится "от стыда за человека". Игорь каждого видел насквозь, непостижимым чутьем, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника, -- но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения. Кажется, лишь меня, сумевшего понять некоторые глубоко таимые его мысли, он удостаивал искренней беседой. Вы спросите, где гарантия, что и меня не рядил он в дураки? Голову на отсечение не дам, -- но очень думаю, что было не так: сначала он говорил со мною так же, как с другими (по отношению к другим ноты бесед менялись, но тембр оставался всегда тот же); потом изменился тембр. Теперешних его книг не знаю. Очень допускаю, что он измазался в мещанстве, -- как Гоголь: в "Переписке"23. Об Игоре расскажу Вам многое. Беда его была в том, что он глубоко любил стерву.
Теперь об Ахматовой. В этот ее приезд в Москву был я ей представлен24. Очень она постарела с тех пор, как я видел ее (16 г.). Понравилась мало. Мы ехали вместе из Политехнического музея, где был ее вечер, в Союз Писателей. Я тараторил, старался ей понравиться (она -- вечно про себя что-то думающий человек -- и хотелось это "что-то" выковырять), потом спросил, попадались ли ей мои последние книги. Она вдруг спрашивает: "А как, собственно, Ваша фамилия?" Я изумился, но тут же понял. Говорю: "Вот так вопрос, обращенный к ночному спутнику! А что, если я Вас повезу в заточение и слуплю с каждого Вашего читателя рупь выкупу?" -- Она смеется: "Везите". Называю фамилию. -- "А, я Вас хорошо знаю". В Союзе -- фурор: приехал с Ахматовой! Уважение ко мне возросло, -- и это меня так взбесило, что на просьбу одной дамы, содержащей литературный салон, привезти к ней Ахматову, -- "с которой Вы в хороших отношениях" (!!), отвечал: "Отношения не очень хорошие: она мне дала понять, что я кретин, шепелявый и преждевременный рамоли". Дама меня запрезирала и отошла; полегчало.
О дуэли. Вы не подумали на минутку, что я ломаюсь?.. Ну, это между прочим. "Дуэль -- пережиток". Да! Я и не придаю ей значение чего-то, восстанавливающего "чэ-эсть", "смывающего кровью обиду" (Вот, м[ежду] пр[очим], чувство, которого я лишен вовсе: никогда не "обижаюсь"; злиться могу, намерения обидеть не спущу, -- но совершенно спокойно). Просто -- в дуэли -- особенная острота. Ведь не плох же "пережиток": нагибаться в Коктебеле над пропастью, пока не закружится голова? И тут.
Хорошо всю жизнь заплавить
Как в кристалл, в гремучий миг.
При всем сообщаю, что всегда таскаю в кармане заряженный браунинг, что придает мне неоспоримое преимущество, хотя карманы протираются с такой быстротой, с какой кушает беженец.
Что-то, Мария, Вы перестали в своих письмах говорить о Вашем настоящем (в смысле подлинности), все о вещах второстепенных: о Максе, о цыганке и пр. За ширму уходите? Меня это... {Последний лист письма отсутствует. -- Публ.}