Не удивляйтесь, что я в домашних бедах предаюсь умственному «блуду». Хуже было бы притворяться: «Я не могу ни о чем думать»[393]. Могу, и даже очень. Здесь все то же приблизительно, но, кажется, опасности уже нет, непосредственной, а есть долгое и изнурительное прозябание. Я собираюсь через несколько дней в Париж. Простите, что не приехал к Вам. Никуда почти я не выходил, а надолго тем более.
Целую Вашу руку.
Преданный Вам Г. Адамович
19 ноября, Ницца
54
<15 августа 1930>[394]
Дорогая Зинаида Николаевна
Я никуда «далеко» не поехал, сижу здесь, и дней через 10 буду в Ницце — надеюсь, по крайней мере. Только это тайна — для Гершенкройна и Бахтина я уехал «куда-то», в недосягаемые места[395]. Спасибо за приглашение приехать к Вам с ними, но раньше сентября я на Villa Tranquille не окажусь[396]. Мне Герш<енкрой>на хотелось бы видеть, но не здесь и не целый день.
Ваше письмо (с Ант<оном> Крайним я не совсем согласен[397], но passons[398]) меня удивило и отчасти даже огорчило. Это относится к Вашей беседе с Д<митрием> Сергеевичем[399]. Я готов поставить сто восклиц<ательных> знаков! Неужели Вы правда думаете, что я «ничего об Атлантиде не думаю»?[400] Об Осоргине — да, о Берберовой — да[401], а об этом так-таки ничего, и оттого промолчал в рецензии? Позвольте Вам ответить конфиденциально — я думаю, когда читаю (вообще когда читаю Д<митрия> С<ергеевича> — не только это, а все), очень много, но, правда, смутно. Ко многому, очевидно, я тут не приспособлен, — вроде глухонем. Т. е. не вполне знаю, «о чем», cela m’echappe[402], и разумом я не могу дополнить то, что не слышу «нутром». Но меня многое поражает какими-то отблесками, которых ни у кого другого нет, и еще непоправимым одиночеством, которое, к удивлению моему, сам Д<митрий> С<ергеевич> упорно отрицает. Но это все дело мое, личное. Я бы очень хотел когда-нибудь написать статью о «Мережковском»[403], но с полной свободой суждения, с откровенностью «рго» и «contra», и это мне сейчас было бы трудно, Вы поймете почему, хотя основной нотой у меня было бы абсолютное (и с «преклонением») признание царственности над Львовыми— Рогачевскими — это писал Блок[404] (и над собой, конечно), но с сомнением — все-таки не произошло ли какой-то ошибки в «отправной точке», да и была ли эта «точка», вообще откуда и куда, соответствует ли все построение какой-либо реальности или это вымысел? Ну, это неясно, но тоже passons.
Однако — какое все это имеет отношение к «Посл<едним> Нов<остям>» и моему там радотажу? Я не пишу там об «Атлантиде» только потому, что там нельзя об этом писать — т. е. можно, но не то, что я хочу. У меня ведь был длительный разговор с Милюковым о «Наполеоне» — и выяснилось, что «лучше не надо»[405].
Позвольте еще откровенность, довольно низменную. Мне Посл<едние> Нов<ости>» нужны, гораздо больше, чем я им. Вы знаете я не страдаю самоуничижением и нисколько не думаю, что Даманская или Осоргин лучше меня, или даже такие же самые. По-моему, они еще гораздо «ничтожнее», и невольно, когда я своих конфреров[406] читаю (представьте себе, даже Ходасевича крипты), я думаю: «Все-таки у меня выходит лучше». Но все это бесполезно «П<оследним> Новостям». Если сегодня я от них уйду, они не заметят, не «дрогнут» и примутся печатать Мочульского. Я от них уходить не хочу и не могу. Но при некоторой «горделивости» характера я не могу и не хочу иметь с ними столкновений, п<отому> что напролом через Павла Николаевича <Милюкова> не пойдешь и все дело кончится для меня посрамлением, и тогда я должен буду уйти. Следовательно, je fais bonne mine au mauvais jeu[407] и делаю вид, что я вполне свободен и ничего больше не хочу. Вот отчего и молчание и об «Атлантиде» и другом, о чем часто мне писать б<ы> хотелось. Молчание все равно неизбежно — т<ак> к<ак> напиши я, Милюков перечеркнет. Но тогда начнутся объяснения, и впереди разрыв. А так результат Тот же, но я всем улыбаюсь и доволен[408]. У Чехова есть рассказ о гувернантке, за которой ученик принялся ухаживать, и она испугалась, что должна будет бросить место. Эго что-то в таком же роде.
Вот как вышло длинно, скучно и неблаговидно. Но как говорит шурин Спаржи — это «правда жизни». Voila. На другое меня сейчас больше не хватит. Я сейчас читаю Шестова «Странствование по душам»[409]. Вы всегда говорите: «У него отличный язык». По-моему, язык языком, кст<ат>и, вовсе и не такой отличный, но чтение это первоклассное и настолько «интересное», что не могу оторваться. Целую Вашу руку. Надеюсь на письмо еще здесь, в Bollene.
Ваш Г. Адамович
Grand Hotel
La Bollene — Vasubia <?> (A<lpes>M<aritimes>).
55
<Штемпель: 23.9.30
Дорогая Зинаида Николаевна
Я недоумеваю, получил ли я сегодня целиком Ваше письмо или это только «хвостик» от потерянного целого? Уж очень коротко[410].
Сегодня написал в Грасс. Как только получу ответ, сообщу Вам. М<ожет> <быть>, Владимир Ананьевич позвонит мне — скажем, в четверг. Это ускорит и упростит дело.
Ваш Г.Адамович
56
Дорогая Зинаида Николаевна
Благодарю Вас за приглашение на сегодня. Я никак не могу и просил Мочульского Вам это сказать. У меня всякие дела, семейные и другие, я занят до среды[411]. Сейчас я говорил с Буниным по телефону — условились у них в среду утром. Можно ли к Вам потом в Альбу, и дальше как всегда?[412]
Читал сегодня Ваши письма к Перцову с некоторой неловкостью, будто залез в чужой письменный стол[413]. По-моему, там можно их печатать, но здесь не следовало бы перепечатывать. A part cela[414], как Вы похожи на себя — до удивительности![415]
Целую Ваши руки.
Ваш Г. Адамович
Nice, 26 сентября 1930
Потребуйте с «Посл<едних> Н<овостей>» гонорар за письма.
57
Дорогая Зинаида Николаевна
Я видел Варшавского[416] вчера вечером. Он согласен читать в «З<еленой> Л<ампе>» доклад — на будущей неделе[417]. Зал можно взять.
Он будет у Вас в ближайшее воскресение. Если Вы хотите его видеть до того, то адрес его: 27, rue de l’Esperance, Paris XIII. W.Varsavsky.
Целую Вашу руку
Ваш Г. Адамович
21, rue Vavin
7 декабря 1931
58[418]
Дорогая Зинаида Николаевна
Я не могу быть сегодня у Вас. Простите, что поздно извещаю. Если можно — завтра вечером или пятницу, apres midi[419].
Затем, у меня есть к Вам дело, необычайное — не удивитесь очень. Мне крайне неприятно об этом писать, и если Вы не можете ничего сделать, n’en parlons plus[420]. Мне надо ехать на днях в Ниццу — и мне не хватает пятисот франков. Не можете ли Вы мне их одолжить — до моего возвращения, то есть до середины января? У меня сейчас дела запутаны и все «источники» забиты. Отчасти мне нужна Ницца как раз для того, чтобы распутаться.
393
Гиппиус отвечала на это письмо 21 ноября 1929:
…передо мной не стоит притворяться даже в той неуловимой мере, в какой (быть может) вы делаете это перед собой. Я разумею: «конец языка», «скользя», «письмо брата» — и ваше, будто бы, к этому отношение, т. е. ваша, будто бы, грусть по поводу такого вашего отношения. Конечно, и то, что я сейчас говорю, не «язык», но… или абсолютно понятно, или абсолютная абракадабра. C’est seion <смотря как (франц.)>. И меня — даже это — нисколько не смущает. Потому что я давно поняла, что, например, слово «блуд», которое вы употребили, имеет гораздо более широкое значение и находится для меня там, где другие его искренно не видят. <…> Конечно, опасно все. И «скользя», и т. д. Но не в ту сторону, как вы думаете. <…> Но тут вы правы, «языка» еще нет. Даже у меня к вам — и обратно. Но и это меня не смущает. Очень еще много для чего есть язык (настоящего и настоящий). Об остальном пусть будет «скользя» или совсем ничего. <…> Даже «язык богов», поэзия… о, только до известного предела, пожалуйста! За которым его тоже нет. Или «блуд». Правда?
(Пахмусс. С. 389).
394
Датируется на основании того, что является ответом на письмо Гиппиус от 14 августа. На данное письмо Адамовича она отвечать 16 августа.
395
Гиппиус писала Адамовичу 14 августа 1930: «Нагрянули они двое, Гершен<кройн> и Бахтин, к нам неожиданно, Бахтин в виде краснокожего (никто бы не узнал его!). Признаюсь, я была рада их увидать…» (Пахмусс. С.398; вместо фамилии Г.О. Гершенкройна публикатор явно ошибочно прочитал «Гершензон»).
396
В том же письме Гиппиус говорила: «Если вы, как говорили Гершен<кройн> и Бахтин, на 2 дня “спускаетесь” — то почему бы вам с ними и не приехать к нам? Это лучше, чем они к вам» (Пахмусс. С.400). Villa Tranquille (Alpes Maritimes) — адрес Гиппиус летом 1930.
397
В письме от 14 августа читаем: «Вот вам тоже “литературное” письмо, нечто от Антона Крайнего. Так, этой дубинкой мы с вами, очевидно, и будем перекидываться, пока ваше последненовостное набитие руки дойдет предела, когда уж и Крайнему станет вам писать неинтересно» (Пахмусс. С.399).
399
Эту беседу Гиппиус передавала так: «сначала сплетничаю: Дмитрий Сергеевич внезапно разогорячился, что вы о всех сказали — “и ни слова об Атлантиде!” Я резонно: “Да что ж, если он ничего о ней не думает?” — “Ну, придумал бы, что думать!” — “А по-моему, он и придумать ничего не может, ну как же ему быть?” Дмитрий Сергеевич, кажется, не убедился моими доводами, и только все скоро забыл, и ваше молчание, и мои оправдания» (Пахмусс. С.399). Речь идет о рецензии Адамовича на литературную часть 43-й книги «Современных записок» (ПН. 1930. 7 августа), где был опубликован текст Мережковского «Отчего погибла Атлантида». Позже Адамович написал об «Атлантиде» Мережковского, но не в «Последних новостях»; Адамович Г. Литературная неделя // Иллюстрированная Россия. 1931.7 марта, № 11. С.22.
400
Получив данное письмо Адамовича, Гиппиус отвечала ему 16 августа: «Немножко удивило меня, что вы приняли как будто за чистую монету мою беседу с Дмитрием Сергеевичем (“ничего не думает”) — или вы притворились? Из какой-нибудь дважды вывернутой любезности? Все равно, не будем углубляться; отмечаю лишь с удовлетвореньем, что вы и насчет Атлантид (и т. п., и Дмитрия Сергеевича) сказали, как вам, по-моему, свойственно…» (Пахмусс. С.400).
401
В своей рецензии Адамович довольно подробно писал о романе Н. Берберовой «Последние и первые» (закончился печатанием в № 44) и оконченной в этом номере «Повести о сестре» М.Осоргина.
403
Такую статью Адамович написал несколько лет спустя: Лица и книги. 2. Мережковский // СЗ. 1934. № 56. С. 284–297.
404
Василий Львович Львов-Рогачевский (наст. фам. Рогачевский; 1873–1930) — критик. Имеются в виду строки из письма Блока к В.Н.Княжнину (Ивойлову) от 9 ноября 1912: «И право, мне, не понимающему до конца Мережковского, легче ему руки целовать за то, что он — царь над Адриановыми, чем подозревать его в каком-то самовосхвалении» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т.8. М.; Л., 1963. С.405). В эмиграции это письмо было перепечатано из советского издания газетой «Дни» в составе публикации «Письма А.Блока» (Дни. 1926. 18 июля). Адамович несколько раз вспоминал в статьях и письмах это высказывание Блока, то и дело заменяя фамилию Адрианова какой-нибудь другой.
405
Имеется в виду или публикация отрывков из книги «Наполеон» под заглавием «Наполеон-человек» (СЗ. 1929. Кн. 34–35), или отдельное издание (Белград, 1929). Гиппиус писала в письме от 16–22 августа: «я не думаю, чтобы на нас с Дмитрием Сергеевичем было такое безусловное “табу”. Наполеон — особое дело. Павел Николаевич ведь считает его личным своим врагом, врагом РДО, во всяком случае: император! Об этом и речь особая была» (Пахмусс. С. 402). Адамович ранее отзывался о «Наполеоне» Мережковского: Адамович Г. Литературная неделя // Иллюстрированная Россия. 1929. 6 июля. № 28. С. 8.
408
Гиппиус отвечала на это: «А я ни словом не заикалась насчет вынужденного вашего “приспособления” <.. >. Одно лишь: как найти его меру! В этом все, и выгоднее даже “меры” тут, выгоднее во всех отношениях, ничего не выдумать» (Пахмусс. С.402).
409
Шестов Л. На весах Иова (Странствования по душам). Париж, 1929. Отметим, что первоначально фрагменты этой книги публиковались в издававшемся при ближайшем участии Мережковских журнале «Окно». Гиппиус писала Адамовичу 16 августа: «Вам (в сейчасном вашем состоянии, навечном ли — ничего не знаю) Шестов должен ужасно… годиться. Именно годиться, угодиться. Мне он никогда не годился, у меня всегда вставало против него инстинктивное “не хочу!” Не от разума идущее, потому непобедимое, но разум мне нашел для него объяснения: оттого, вероятно, “не хочу”, что у Шестова отправная точка — Nihil, а цель — называется так же. Его воля другой материи, чем моя. А так как он разрушитель искусный, талантливый и с большой к этому волей, то и “не хочу” мое к нему весьма сильное. Он умеет ходить по окраинам, говорит вещи, с которыми нельзя не соглашаться, но не опасно соглашаться для знающего, что внутри-то косточка, которую я выплюну. Кто же про косточку не знает, или нет у него к ней “не хочу”, тот обычно глотает этот сладкий плод целиком» (Пахмусс. С. 400–401).
411
Гиппиус отвечала на это 27 сентября 1930: «Хорошо, в среду. Если дождик — прямо в Транкиль…» (Пахмусс. С.403).
412
В том же письме она говорит: «Бунин мне написал, что болен. А вам что говорил?» (Там же. С. 404).
413
Речь идет о статье Н. Кнорринга (подп.: К-г. Н.) «Из переписки З.Н. Гиппиус с П.П. Перцовым» (ПН. 1930. 25 сентября), представляющей собою развернутую рецензию на книгу В. Евгеньева-Максимова и Д. Максимова «Из прошлого русской журналистики». Гиппиус писала по этому поводу: «Вы совершенно правы насчет чужого письменного стола. Библиотеки этим не стесняются — не протестовать же! Любопытнее, что наши “культурники” от них заражаются, но кто против бар из Последних Новостей смеет поднять голос?» (Пахмусс. С.403; возможно, вместо «библиотеки» следует читать «большевики»).
415
Гиппиус отвечала на это: «А вот в удивлении вашем вы не правы. Куда было бы изумительнее, если б человек даже в таких банальных вещах, как литература, пресса и т. д. — вдруг, через несколько лет становился сам на себя не похожим. Это бывает, но я тогда начинаю подозревать, что ему просто и не на кого быть похожим…» (Пахмусс. С. 403–404).
417
Речь идет о беседе 21 декабря 1931 на тему «Эмигрантский молодой человек», на котором вступительное слово произнесла Гиппиус, а В.С. Варшавский выступил с докладом (Зеленая лампа. С. 172).