Преданный Вам Г. Адамович
«Звено» очень ждет Вашей статьи о М.М[80].
12
<Конец октября — начало ноября 1926. Адрес в Ницце>[81]
Дорогая Зинаида Николаевна
Я простужен и не мог к Вам приехать. Ивановы[82] вчера собирались, но сегодня позвонили мне, что из-за дождя не идут. Оттого я и не прислал Вам телеграммы: было поздно. Простите. Я уезжаю в Париж, вероятно, в воскресение, — если поправлюсь. Едва ли мне удастся до отъезда быть у Вас, — что мне очень жаль. Надеюсь, что Вы скоро будете в Париже, ибо Cote d’Azur[83] в такую слякоть мало привлекательна. Целую Ваши руки и благодарю вообще за «благожелательность». Искренний привет Дмитрию Сергеевичу и Владимиру Ананьевичу.
Преданный Вам Г.Адамович
P.S. У меня к Вам большая просьба: не напишете ли Вы мне имя и отчество Фундаминского (я знаю от Вас только «Илюша»)[84]; или, м<ожет> б<ытъ>, В<ладимир> А<наньевич> позвонит мне об этом, если ему не трудно?
Г.А.
13
Дорогая Зинаида Николаевна решил Вам написать сразу по приезде, но у меня столько скучнейших дел с поисками квартиры и других в том же роде, что до сих пор не поспел. Благодарю Вас за отчество Фундаминского. Ян с ним до сих пор никак не могу наладить «контакта». Когда Вы приедете в Париж? Я видал Ходасевичей, они говорят, что, кажется, не скоро[85]. Новостей тут особых нет, кроме того, что «Новый дом» вызывает возмущение «молодежи»[86]. Но это нормально. Мне кажется, что Вл<адимир> А<наньеви>ч все-таки «переборщил» о Цветаевой, Эфрон должен был бы вызвать его на дуэль[87]. Стихи ее туманны, а он их комментирует слишком определенно. Мне очень нравится Ваша статья там[88], я Вам это уже говорил. Но напрасно Вы так напали на мысли г-на X[89]. Не стоит, — потому что мало ли мыслей выражаешь «на пробу», без окончательной за них ответственности! Об «отвращении» к статейкам — как раз такая мысль. У меня отвращения нет, — наоборот, говоря искренно. Но со стороны и теоретически я «статеек» не уважаю, как уважаю стихи, — поэтому и притворяюсь, что скучно писать и даже отвратительно. Если находятся защитники статей во имя каких-то высших соображений, — то хотя я этих соображений и не понимаю, все-таки радуюсь, что статьями заниматься — не совсем пустое дело. Так, прочтя «Dostoievsky a la roulette»[90], я тоже был крайне польщен. Написал я в ближайшее «Звено» о «Мессии», и, кажется, плохо (честное слово, без кокетства). Т. е. начал издалека, о Дм<итрии> С<ергееви>че вообще, и о «Мессии» не сказал ровно ничего, все к концу скомкалось. А так как я всегда пишу в последнюю минуту, то не мог уже изменить. Все это очень глупо и очень жалко. Пожалуйста, напишите мне подробно Ваше впечатление от этой «беседы», и если зайдет у Вас о ней разговор с Дм<итрием> С<ергееви>чем, то и его[91]. J’ai mis toute та bonne volonte[92], и если меня постигла неудача, то потому что сейчас я вообще в очень дурном периоде, очень «катастрофическом» по многим причинам и совершенно не могу сосредоточиться. Вот прочтите в том же «Звене» диалог о смерти Бахтина[93]. Я слышал его в чтении вслух, и мне кажется это прекрасно. Так благородно, так «окончательно» в смысле уместности каждого слова, что я даже впал в зависть. Притом мне это ничуть, нисколько не нравится, я только «отдаю должное». И я рад за «Звено», что там такие вещи печатаются. А вот мой заместитель Мочульский оказался не совсем на высоте, — правда?[94] «Звено» очень жаждет от Вас чего бы то ни было. Вы ведь обещали и хотели до чего-то «договориться»: если Вы не скоро приедете, не сделаете ли Вы этого письменно?[95] Я только что прочел Вашу статью о «С<овременных> Зап<исках>» и увидел, что Вы наконец решились писать о людях, Вам близких. Мне очень хотелось бы, чтобы это кто-нибудь где-нибудь «поддел», — чтобы иметь возможность написать вообще на эту тему, что давно бы следовало сделать[96].
Вот, кажется, все — «литературное». Плохо в литературе то, что если отдаться ей целиком, то она выходит плохая и плоская от пустоты, от «безжизненности», а если усиленно заниматься жизнью, то литература получается плохая от спеха и вечного «кое-как». Вот в бахтинском диалоге, который так мне нравится, есть все-таки безжизненность и что-то школьное. Но зато все доделано. Не знаю, как найти середину[97]. Оттого, в конце концов, и любишь стихи, что лучше всего они создаются «из пепла жизни», как у Некрасова, после шулернических ночей. Ну, а статейку так не написать. Кстати, читали ли Вы Larochfoucauld и особенно предисловие к «Maximes»[98]? Я только что прочел, в первый раз, и совершенно поражен, как это умно и замечательно. Пора кончать, по-видимому. Надеюсь, что Вы мне напишете, не сердитесь на мое долгое и невежливое молчание. Адрес все тот же, увы: Bureau de poste № 43 (150, me de Rennes), poste restante, мне[99]. Целую Ваши руки.
Преданный Вам Г. Адамович
11/XI-1926
14
<Начало марта 1927>[100]
Дорогая Зинаида Николаевна
Прежде всего: о каких «обидах» может быть речь? Если мне что-нибудь «обидно», то только то, что Вы могли это заподозрить. И никакого «ощущения, что меня хотят распропагандировать»! Я не собираюсь льстить сам себе, но, право, такой мелочности во мне нет. Поэтому об этом говорить не стоит.
Удаляюсь или уклоняюсь? Тоже нет. «Мы никогда не изменяем»[101]. У меня к Вам в каком-то смысле «верность», — и прочная. Двух— или трехнедельные «уклонения» ничего не значат. Вообще, на мой вкус, «верность» — последняя и самая обаятельная вещь на земле. И предательствуя по пустякам, в целом все-таки «мы никогда не изменяем». А по пустякам надо; pour demoraliser[102], в особенности: «молодежь».
Кстати, меня удручила молодежь на «Лампе»[103]! — за исключением Берберовой, да и то в тоне только, но не по содержанию. Если прения будут продолжаться, я собираюсь броситься в объятия Талина, хотя «частично». Как они легко и глупо (сами не понимая, на что себя обрекают) отрекаются от России, и презрительно фыркают: «березки»! Я понимаю, можно отречься, но с горем и грустью, вообще «оторвать от сердца», но так, с налету, равнодушно и вяло, — разве это не подтверждение, что я был прав, с «ne pas s’en faire»[104], написанным на их физиономиях! И Берберова, уверявшая, что лучшие вещи Пушкина — об иностранцах! Все это передержки. Вообще, «печально я гляжу на наше поколение»[105]. Есть ведь вещи, которые хороши и терпимы только пока встречают «бурную оппозицию». Такова мысль «не надо России». Но когда в ответ кивают головками: «Да, да, не надо», — Это зрелище довольно противное. Ну вот. А маразм мой я не шутя вспоминаю, а со всей серьезной серьезностью. Но это дело сложное и постороннее. Целую Ваши руки.
Преданный Вам Г. Адамович
15
<Между 10 и 17 июля 1927>[106]
Дорогая Зинаида Николаевна
Приехал в Ниццу и нашел Ваше письмо. Благодарю Вас.
Мне, конечно, очень хотелось бы к Вам приехать. Но я болен нахожусь в расслаблении — поэтому двигаться на столь отдаленные расстояния мне трудно, в ближайшее время по крайней мере[107]. Вы кажется, много путешествуете и бываете в Ницце — не заедете ли ко мне проездом? Мне бы очень хотелось Вас видеть. Сюда я приехал надолго, но «без всякого удовольствия». Я ничего не знаю, что делается на свете, и уже дней пять-шесть не читаю даже газет. Что Вы ополчились на «Звено»[108]? Звено как Звено, 64 страницы и все в порядке. Содержание, конечно, подгуляло (по-моему, все, кроме Вейдле о «Мире искусства»[109]), но по поводу того, что «это не журнал», — я Вас не понимаю. Это не «Совр<еменные> Записки» — да. Но Вы ведь знаете, что «Звено» всегда тянулось к «декадентству» — по расположению и характеру матерьяла оно напоминает «Аполлон» или «Весы», и если бы еще ему бумагу par fil[110] и какие-нибудь элегантные картинки на отдельных листах, все было бы хорошо. Но содержание первого номера — дрянненькое, я согласен. Я написал «все» — и вспомнил, что есть Ваш рассказ[111]. Я, конечно, говорю о статьях и подчеркиваю отношение к самому себе. Рассказ Ваш, по-моему, прелестен, — это, конечно, лучший «Мартынов» (плюс — первый[112]). Он мне смутно напоминает «Education sentimentale»[113] — книгу, которую я очень люблю, исключительно (и недавно с удовольствием узнал, что Блок считал ее «лучшим французским романом»[114]). Прочтите, если у Вас есть «Воля России», — прозу Цветаевой[115]. Стоит — если не литературно, то человечески. У Розанова есть фраза, три раза повторяющаяся в «Уединенном»: «Зачем я обижал Кускову?»[116] Я все думаю так о Цветаевой, — хотя это и она меня «обложила»[117]. Был я в Париже на лекции Марка Слонима[118], который все время повторял: «опъять же бытовизм», «опъять же социальный заказ» и т. д.
84
Фундаминский (Фондаминский) Илья Исидорович (1880–1942) — общественный деятель (член ЦК партии эсеров), журналист, один из редакторов «Современных записок». Погиб в Освенциме.
85
4 (с прибавкой: «или 5»), ноября 1926 Гиппиус писала В.Ф.Ходасевичу: «Эти же “интимные” обстоятельства — т. е. почти внезапная здесь дороговизна и крайнее наше в данную минуту “поиздержанье” — заставляют нас отложить отъезд еще на две или три недели. Что называется — не с чем “сняться”. У Д<митрия> С<ергеевича> одних книг — 2 сундука!» (Письма к Берберовой и Ходасевичу. C.70).
86
«Новый дом» — журнал под редакцией Довида Кнута, Нины Берберовой, Юрия Терапиано и Всеволода Фохта, три номера которого вышли в 1926–1927. Гиппиус была заинтересована в издании журнала, многое обсуждала в переписке с Берберовой и Ходасевичем. Адамович опубликовал в первом номере стихотворение «Дон-Жуан, патрон и благодетель…» (см. выше). Негодование «литературной молодежи», судя по всему, было вызвано тем, что журнал с подобным названием ориентировался на творчество уже известных писателей.
87
В.А.Злобин рецензировал в первом номере «Нового дома» сборник «Версты», где весьма резко отозвался о поэзии М.Цветаевой:
…Следовало бы вместо поднятого над журналом красного флага повесить — красный фонарь. Тогда сразу бы многое объяснилось. Показались бы уместными не только специфические ругательства Артема Веселого и его цыганщина, но и Ремизов с некрофильским влечением к Розанову, с которым он, воистину, как с мертвым телом, делает, что хочет. О Марине Цветаевой нечего говорить. Она-то, во всяком случае, на своем месте. И как ей, в ее положении, не вздыхать, что мы в этот мир являемся «небожителями», а не «простолюдинами» любви, т. е. больше идеалистами, чем практиками «О когда б, здраво и попросту», восклицает она:
В ворохах вереска бурого
…на же меня! Твой.
89
См.:
X. говорит:
— Не понимаю, как можно писать прозу, «статьи» — для себя, не по нужде и не к сроку. Стихи — другое дело. И стихи, конечно, всегда «не то», но статьи пишешь с заведомым «полуотвращением», и уж без всякой компенсации, которую получаешь от стихов.
В этих словах очень много содержания. Прежде всего, они опять напомнили мне: есть в стихах, в стихосложении для молодых наших современников, — какая-то отрава. Поэзия представляется «высшей сферой», а поэт — «первым чином» <…>.
Словом, поэзия становится высшим критерием. Бог, не имеющий права быть Богом, — идол. Идол поэзии так же противен, как всякий другой.
И «полуотвращенье» к прозе, к «статьям» — знак интересный. Можно, конечно, писать статью и не с «полу», а с совершенным отвращеньем, но другая пишется с неменьшим «захватом», чем стихи.
<…> Но душа-то одна, и не любить чувственно свою мысль («полуотвращение») можно или мало ее ощущая или ее не имея. Неприязнь к прозе очень часто объясняется отсутствием общих идей.
Это немалая беда нашей современности и современных «служителей искусства».
(Новый дом. 1926. № 1. С. 17–18).
90
«Достоевский за рулеткой» (франц.). Имеется в виду книга: Fulon Miller R., Eckstein Fr. Dostoievski a la roulette / Trad, de H.Legros. Paris, 1926 Об этой книге в «Звене» писал В.Вейдле: Достоевский за рулеткой // Зв 1926. № 186, 22 августа. С. 5–6 (подл. Д. Лейс).
91
Имеется в виду очередная статья из цикла «Литературные беседы» (Зв. 1926. № 198, 14 ноября. С. 1–2; перепеч.: Адамович-2. С. 106–110). В тог же день, 14 ноября, Гиппиус писала Адамовичу:
О вашей очередной беседе Д<митрий> С<ергеевич> сказал, что сам вам напишет, если успеет, а пока просит вам передать его слова… которые я передам потом, а сначала просто расскажу, что он говорил со мной о вашей статье, это интереснее — не правда ли?
Говорил прежде об общем, потом о частном. Говорил, что, ведь, не в его самолюбии дело, и не первой важности, «хвалебная» статья или нет. Важно — важно ли то, что он говорит, и что это такое. Заметил, что об «одиночестве» — не совсем верно, и он сам пожаловаться на «абсолютное» — в сущности бы не смел. Оно было, главное, в России, и теперь, почти абсолютное, в эмиграции. Но в Европе, там и здесь, всегда были люди, знающие, о чем он говорит, потому что думающие сами о том же. С другой стороны, не всегда и не во всем лень читательская причина; кроме нее — есть какое-то странное (или не странное) внутреннее противодействие именно идеям такого рода. Внутренний отпор, что ли, противное течение, другая вся «линия». То есть как бы «не корми меня тем, чего я не ем», и других не корми, потому что и они не едят или должны не есть. Д<митрий> С<ергеевич> признал, как вы сами пишете, что заметка немного сбита и скомкана в конце (я тоже это нахожу: если б за счет почтительных похвал самому Мережковскому прибавить несколько слов о сути того, что он говорит о Мессии, или хочет сказать — вышло бы стройнее). Но туг же сказал, что написана заметка «прелестно», со свойственной вам тонкостью и нежностью иронии (тут я делаю поправку и замечаю, что иной раз вы перетончаете иронию так, что грубоглазые ее и просто не видят; иногда же тонина ваша пахнет слабостью).
(Пахмусс. С. 341–342)
Ни письма Мережковского к Адамовичу, ни передачи его слов мы не знаем.
93
Имеется в виду статья: Бахтин Н. Похвала смерти // Зв. 1926.14 ноября. Николай Михайлович Бахтин (1894–1950) — филолог и философ, старший брат М.М.Бахтина, постоянный сотрудник «Звена». Гиппиус высоко ценила его творчество. См., например, в письме к Н.Н.Берберовой от 26 июля 1926 относительно приглашения в журнал «Новый дом»: «В числе сотрудников я не усматриваю Бахтина. Он, правда, странный человек, с ним трудно, но все-таки очень человек, т. е. довольно редкая ценность» (Письма к Берберовой и Ходасевичу. С.5). И несколькими днями позже, 2 августа: «У меня к нему самая “несчастная любовь”, ни на одно письмо, даже деловое, не могу от него двух слов ответа добиться, но это не мешает мне относиться к нему с совершенно неизменной и справедливой благосклонностью» (Там же. С.7).
По поводу данного диалога Гиппиус писала Адамовичу в том же письме от 14 ноября:
Теперь насчет Бахтина. Читая его, я приходила все в большее и большее удовольствие, пока… не прочла до половины или до трех четвертей. С этой третьей четверти я, если бы не стояла на своих ногах и страдала еще, как многие, «внутренним беспорядком», — немедленно полетела бы вместе с Бахтиным вниз… куда? В бездну? Как бы не так! Даже не в бездну, а просто в лужу дешевого эллинизма, той его поверхностной линии, которая сосуществовала с другой, глубокой. Насколько я вспоминаю (подробности спрошу у Дмитрия Сергеевича) — это была линия Эпикура, шедшая против, — (а вернее, около, — бочком, петушком) — линии Элевзинских мистерий. Теперь, в современности, как и вышло в данном случае у Бахтина, — линия Эпикура и не может отражаться иначе — только с надломом посередине. Так что, собственно, не выходит и линии. Боже мой! какой черт приставлен к этому замечательному человеку — Бахтину? Идет он, идет по доске, твердо и смело, и вдруг черт специально дернет его за ногу, и пиши пропало! Вне этих моих воздыханий — думаю, хорошо бы нам всем устроить несколько битв с Бахтиным, не прямо на данную тему, на какую угодно, самую конкретную, — все будут (битвы) об одном, и все интересны и нужны. А насчет данной его статьи — вот еще что: возьмите мою Чертову Куклу <…> и посмотрите, как называется там «Письмо Самоубийцы» Достоевского. Оно в Дневнике писателя, но заглавия я не помню. В Чертовой Кукле оно приведено в выдержках, оно у меня — тема собрания Религиозно- Философского Общества (очень интересно прочесть его <письмо> целиком). Но речь — возражение моего героя (Юрули) — абсолютно совпадает по всей сути своей с тем, что говорит в Звене Бахтин. С тою разницей, что мой герой логичнее, ибо сам, в себе, логичнее. <…> Лучше не передавайте Бахтину всего, что я вам написала; боюсь, что вы меня уроните в его глазах, а я уж предпочитаю сама урониться, когда с ним увижусь. Но поклон обязательно передайте.
(Пахмусс. С. 342–344)
Адамович также очень высоко ценил Бахтина и четверть века спустя назвал его одним из самых замечательных людей, встреченных за долгую жизнь: Адамович Г. Памяти необыкновенного человека И Новое русское слово. 1950. № 14030,24 сентября. С.8.
94
Имеется в виду статья К.Мочульского «Литературные беседы» (Зв. 1926. № 197, 7 ноября. С. 1–2), где рецензировались «Ров львиный» А.Ремизова и «Разными глазами» Ю.Слезкина. Константин Васильевич Мочульский (1892–1948) — историк литературы, критик, постоянный сотрудник «Звена». Во время отъездов Адамовича Мочульский три раза (данный случай был последним) заменял его в самой популярной рубрике «Звена» «Литературные беседы». 14 ноября 1926 З.Гиппиус ответила Адамовичу: «Что касается вашего “заместителя”… мы с вами о нем говорили, и довольно были, кажется, согласны. В Беседах он остался верен себе. Насчет “хлесткости”, впрочем, заткнул вас за пояс. Да и Антона Крайнего, пожалуй, — в последних его проявлениях» (Пахмусс. С.343).
95
По поводу этого пассажа Гиппиус отвечала Адамовичу: «Насчет Звена — все при свидании. Мне надо почуять, чем там пахнет, атмосферу, — о которой вы мне понятия дать не хотите» (Пахмусс. С.343). Имеется в виду, что после смерти редактора «Звена» М.М.Винавера в журнале могли произойти изменения.
96
Речь идет о статье: Антон Крайний. Современные записки. Кн.29 // ПН. 1929. 11 ноября. Там говорится, среди прочего, и о романе Мережковского «Мессия». Отвечая Адамовичу, Гиппиус говорила: «я, пожалуй, и могу писать иногда о Д<митрии> С<ергеевиче>, хотя бы те несколько слов, которые написала <..>; но не кажется ли вам, что как правило, как “вообще” — это опасно? Что, если о Бунине начнет писать Вера Николаевна, о Таманине — доктор Манухин, о Кокто — un de ses petits… “prisonniers” <один из его маленьких… “пленников” (франц.)> (говоря модным словом)? Может быть, действующее правило (или обычай) благодетельно нас охраняют?» (Пахмусс. С.342). Упоминаются: жена И.А.Бунина Вера Николаевна (урожд. Муромцева; 1881–1961), писательница Татьяна Ивановна Манухина (1886–1962), писавшая под псевдонимом Т.Таманин, и ее муж И.И.Манухин, о котором см. примеч. 208.
97
По этому поводу Гиппиус отвечала: «…мне хотелось еще насчет той середины, или равновесия, или гармонии “приязненности” и “выдумки” (мысли), о которых вы пишете. Вы пишете очень верно, но… не ищите этой “середины”, т. е. специально не ищите. Она сама придет, если суметь быть верным одному правилу (очень трудно!): “Считай то дело, которое сейчас делаешь, самым важным и делай его хорошо, т. е. во всю силу”. Как будто непонятна связь, не правда ли? Но вдумайтесь, вглядитесь, и увидите» (Пахмусс. С.343).
98
Речь идет о книге Ф. де Ларошфуко (La Rochefoucauld; 1613–1680) — фамилию его Адамович пишет с ошибкой — «Размышления, или Моральные изречения и максимы» (1665).
99
Poste restante — до востребования (франц.). Ср. в ответном письме Гиппиус: «Ваши “poste restante” и “увы” дают пищу моему гротескному воображению и рисуют такие образы: утром вы заседаете в Звене, днем шатаетесь под хлябями парижскими, в сумерки — на Монмартре, а ночью спите, свернувшись, под дверями запертого бюро № 45» (Пахмусс. С.344).
101
Парафраз строчки из стихотворения Гиппиус «Улыбка»: «Я изменяюсь — но не изменяю». См.: Гиппиус З.Н. Стихотворения. СПб., 1999. С. 100 (Новая библиотека поэта).
103
Имеется в виду собрание «Зеленой лампы» 1 марта 1927, посвященное продолжению прений по докладу Гиппиус «Русская литература в изгнании», где Берберова говорила о «Маленьких трагедиях» Пушкина как его лучших вещах, хотя и написанных на иностранные темы, Довид Кнут упоминал про березки, и все, включая Адамовича, спорили с Талиным-Ивановичем.
104
Имеется в виду одна из «Литературных бесед» Адамовича о лекциях Мережковского, в которой молодежь обвинялась в том, что «у нее на лицах написано: “ne pas s’en faire” или по-русски “моя хата с краю”» (Зв. 1927. № 211,13 февраля. С. 1–2).
106
Датируется на основании письма Гиппиус от 8 июля, на которое данное письмо является ответом, и ее же ответного письма от 19 июля. Обычный срок доставки писем из Ле Канне, где жили тогда Мережковские, в Ниццу к Адамовичу составлял два дня.
107
Гиппиус начинала ответное письмо к Адамовичу от 19 июля: «Что это, Боже мой, как вам не стыдно? “Расслабление”… “безо всякого удовольствия” “Болен”… Мне вот уж, кажется, позволительно, да и то я смотрю на свою хворобу, на то, что похудела, как нитка, и ничего не ем — как на “вину” (кто это сказал, что болезнь — “вина”?). Но серьезно — это вы в Париже засиделись. Если б я лучше себя чувствовала и, кроме того, “путешествовала” (как вы почему-то предположили) — я бы приехала взглянуть на ваше "расслабление”» (Пахмусс. С.349). Несмотря на оправдания в следующем письме Адамовича, судя по всему, он и на самом деле чувствовал себя в эти дни очень плохо. Ср. в его июльских письмах к МЛ.Кантору: «Я болен и в расстройстве чувств — физических и моральных. Правда, — и не думайте, что это деньги и карты. Я вам не надоедаю, а просто делюсь» (Письма в «Звено» — С. 154); «Я очень себя скверно чувствую, и мне трудно “сочинять”, особенно при противодействии домашних и доктора» (Там же. С.155).
108
С 1 июля 1927 «Звено» стало появляться в виде не еженедельного, а ежемесячного журнала. В письме от 8 июля Гиппиус писала Адамовичу: «Если Новый Дом (журнал) когда-нибудь выйдет тоже “сиротского” вида, но внутри будет свеж и приятен, — пожалею ли я, что он не достиг изящной наружности Звена? Ибо Звено… pardon, это долгий и обстоятельный разговор, — когда вы приедете. Пока лишь одно: вам серьезно не кажется, что журнал еженедельный и ежемесячный — это “две большие разницы”? Допустим, Кантор, по неопытности, этого не знает, — но вы?» (Пахмусс. С.348). Несколько подробнее мнение Гиппиус о новом «Звене» узнаем из ее письма к В.Ф.Ходасевичу от 5 июля: «Звено… ах! При концентрации все стало видно. Образовался какой-то Кугель, только что упавший с луны» (Письма к Берберовой и Ходасевичу. С.78). О «Кугеле» см. примеч. 150.
109
Вейдле В. «Мир Искусства» // Зв. 1927. № 1. Об авторе этой статьи Адамович писал М.Л.Кантору в начале августа 1927: «Вейдле — которого все-таки, apres tout <после всего — (франц.)> и несмотря ни на что, приходится ценить на вес золота; как “снобизм” настоящей пробы…» (Письма в «Звено». С.157).
111
Имеется в виду рассказ Гиппиус «Что это такое? (Из мемуаров Мартынова)» (Зв. 1927. № 1. С. 31–39).
112
Намек на то, что несколько ранее Гиппиус печатала в еженедельном «Звене» повесть «Мемуары Мартынова» (Зв. 1927. № 211, 215, 217,225,227); окончена печатанием она была в журнале «Иллюстрированная Россия».
114
Известно, что Блок высоко ценил творчество Флобера вообще и «Воспитание чувств» (переведенное, кстати, его бабушкой) особенно. Однако единственное прямое упоминание этого романа, которое хоть отчасти напоминает высказывание Адамовича, обнаруживается в статье «Крушение гуманизма»: «Во Флоберовском “Сентиментальном воспитании” заключено древнее воспоминание, перед которым гуманные основы общежития начинают казаться пустой побрякушкой» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т.6. М.; Л, 1962. С. 109).
115
Судя по всему, имеется в виду «Твоя смерть» (Воля России 1927. № 5–6), которую Адамович рецензировал (Зв. 1927. № 2; перепеч.: Адамович-2: С. 259–261).
116
Эта запись находится не в «Уединенном», а в первом коробе «Опавших листьев» и не повторяется. См.: «Напрасно я обижал Кускову… Как все напрасно…» (Розанов В.В. О себе и жизни своей. М., 1990. C.225). Ср. также повторяющееся в «Смертном» и втором коробе «Опавших листьев»: «Что я все нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно…» (Там же. С. 135, 343).
117
О литературных распрях Цветаевой и Адамовича см. отдельную книгу: Марина Цветаева и Георгий Адамович: Хроника противостояния / Сост. предисл. и примеч. О.А.Коростелева. М., 2000.
118
Марк Львович Слоним (1894–1976) — литературный критик и политический деятель. Один из основателей журнала «Воля России». Адамович и Гиппиус относились к его деятельности весьма неприязненно.