— Ведь мужик, когда у него есть новь, непременно выпьет с радости?
— Выпьет.
— И напьется?
— Напьется.
— Ведь если б вас сделали акцизным генералом — поставили бы вы бутылочку, другую холодненького?
— Ну, конечно, — улыбается акцизный.
— А ведь мужик генералом себя чувствует, когда везет новь на мельницу?
— Пожалуй.
— Нельзя же ему не выпить с нови, и уж, конечно, он не поедет молоть туда, где нельзя раздобыться водкой?
— Пожалуй, что не поедет.
— Водка, значит, непременно должна быть на мельнице; без того и мельница существовать не может?
— Пожалуй, что так.
— Ну, почему же не дозволить торговли водкой на мельницах?
— Нет, нельзя дозволить; ведь, согласитесь, это большое зло, если дозволено будет на мельницах держать водку. Мужик привозит молоть хлеб, напивается пьян, променивает хлеб на водку, его при этом обирают, а потом зимой у него нет хлеба.
— Но ведь это зло существует, потому что правило не исполняется и исполнено быть не может, так как никто хлеба не повезет; если водку продавать в мельничной избе не дозволяется, то нужно на известном расстоянии от мельницы выстроить кабак: расход, значит, бесполезная трата денег, потому что кабак стоит только для виду, а потраченные деньги мельник все же должен выбрать с того же мужика. Следовательно, правило не достигает цели, и к тому же еще более способствует обеднению мужика, потому что всякое стеснительное правило, чтобы быть обойденным, требует некоторого расхода, который все-таки платит тот же мужик.
— Оно так, но ведь согласитесь, что продажа водки на мельницах — зло!
— По-моему, нет; да, кроме того, правило не уничтожает зла: водка ведь на мельницах есть.
— Однако же…
По этому случаю я припомнил рассказ о том, как немец показывал публике в зверинце белого медведя.
— Сей есть лев, житель знойной Африки, кушает живых быков, — говорит немец монотонным голосом, указывая палочкой на льва.
— Сей есть белый медведь, житель полярных стран, очень любит холодно; его каждый день от двух до трех раз обливают холодной водой.
— Сегодня обливали? — спрашивает кто-то из публики.
— Нэт.
— Вчера обливали?
— Нэт.
— Что ж, завтра будут обливать?
— И нэт.
— Да когда же его обливают?
— Его никогда не обливают, сей есть белый медведь, житель полярных стран, очень любит холодно; его каждый день от двух до трех раз обливают холодной водой, — продолжает немец.
И сколько таких правил — белых медведей, которых каждый день обливают холодной водой. Мы все удивительно как привыкли к этому; каждый и говорит, и делает так, как будто он не сомневается, что белого медведя, которого никогда не обливают, ежедневно от двух до трех раз обливают холодной водой. Дорога, пролегающая по моим полям, теперь у меня в большом порядке — везде прорыты канавки, сделаны мостики, хозяйственно обделано, хоть в карете шестериком поезжай, сам становой пристав похвалил. Летом, в нынешнем году разнесся слух, что будет проезжать губернатор; из волости прислали десятского, чтобы поправить дороги… через несколько времени староста, давая отчет о произведенных граборами работах, говорит: «I поденщина на починку дороги — 45 копеек».
— Где это ты чинил?
— На горке; губернатор, говорят, поедут.
— Пойдем, покажи.
Прихожу и вижу, что подле дороги, которая достаточно хороша для проезда — по ней мимо меня очень часто проезжает богатая соседка в карате на лежачих рессорах четверкой в ряд, недурна, значит, дорога — срезан дерн и брошен в боковую рытвину.
— Для чего ты это тут накопал? дорога и без того хороша.
— Да как же-с? губернатор поедут, чинить дорогу нужно-с.
— Так что ж, что поедет — дорога ведь хороша?
— Дорога ничего. Ф. барыня третьего дни четверкой в карете проезжали, даже не выходили.
— Так зачем же чинить, когда хороша?
— Губернатор изволят ехать.
— Наконец, какая же польза, что срезали дерн и побросали в рытвину — ведь рытвину все равно не засыпали?
— Оно так. Все-таки же чинили, уважение, значит, оказали. И все убеждены, что когда едет губернатор или архиерей, то дорогу — хоть бы она и была хороша — нужно починить, то есть поковырять землю то здесь, то там заступом, уважение оказать. После такой починки, где дорога была хороша и остается хороша, где была худа — и остается худа, разве только на самых непроезжих местах зачинят настолько, что дорога простоит неделю, другую.