Автор дневника пишет:
«Познакомился я с ним всего две недели назад в нашем музее, и теперь каждый раз радуюсь, когда его вижу.
Он еще юноша с едва пробившимися усиками, но уже кончил кроме ветеринарного и Московский археологический институт. Вид у него неказистый, худ он донельзя; желтые патлы волос торчат из-под загрязненной белой фуражки во все стороны, на боку мотается казацкая шашка с обломанной рукояткой… Он спит и видит вернуться в родное село, открыть там сельскохозяйственную школу, устроить музей, словом внести культуру в деревню.
Жена несколько охолаживает его, но и сама мечтает о том же. Ходят оборванцами, едят, как бог приведет, и копят деньги на исполнение своей Принцессы-Грезы.
В. П. жадно собирает все — старые ризы, образа, которые сотнями дарило ему уральское духовенство, видящее в нем «своего», и т. п.
Третьего дня я был на вокзале, отправлял в Питер вещи. В. П. разыскал меня там, мы уселись в стороне от толчеи и стали рассматривать разные черепки и бусики, привезенные им мне для просмотра…»{201}
И совсем веще звучат слова С. Минцлова:
«Древние черепки эти были случайно найдены В. П. на размыве песчаного обрыва берега Сейма, верстах в десяти от Конотопа.
Сегодня в пять часов утра Бирюков уже стучал мне в окно, и мы покатили на простой телеге осматривать открытое им место.
Все время пути он говорил неумолчно. И все о своей мечте и о путях к ее исполнению. Много в нем еще детского, но как свежо и радостно становится на душе, когда видишь такие пробуждающиеся, тянущиеся к свету силы земли! Уверен, что, если выдержит физически, В. П. вырастет в крупную величину. Дай ему Боже!»{202}
С. Минцлов не ошибся. В. П. Бирюков стал ученым-ураловедом. Книга «Дебри жизни» полна таких открытий и неожиданных подробностей.
Глеб Успенский
О том, что Глеба Ивановича Успенского интересовали Урал и Сибирь, свидетельствуют его очерки о переселенцах.
Было заманчиво найти неизвестные документы. В фондах Челябинского переселенческого пункта обнаружить такие бумаги не удалось. И тем не менее упрямая мысль не оставляла меня: связи, прощупывающиеся пока слабо, волновали и заставляли продолжать поиск.
Я перелистал подшивки уральских и сибирских газет с надеждой найти что-нибудь, но материалов не встретилось, исключая статей общего характера, посвященных его 75-летию. Одна из них «Памяти Глеба Успенского» С. Тарина, опубликованная в «Голосе Приуралья», лишь упоминала, что он бывал на Урале и в Сибири.{203}
Когда же впервые у Глеба Успенского появилась мысль о поездке?
В письме В. М. Соболевскому — редактору газеты «Русские ведомости», с которым у Глеба Ивановича были дружеские отношения, Успенский просил послать его в Бийский округ, к переселенцам.{204} Это было весной 1884 года. Через месяц он двинулся в Сибирь.
Впечатления его были безрадостны:
«…В Перми я занимался моими книгами и чувствовал некоторую скуку, но один эпизод заставил меня призадуматься, как говорится, крепко. Как-то утром слышу я какой-то отдаленный звук, будто бубенчики звенят, или, как в Ленкорани, караван идет с колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше, — выглянул в окно (окно у меня было в 1-м этаже), гляжу — из-под горы идет серая, бесконечная масса арестантов. Скоро все они поравнялись с моим окном, и я полчаса стоял и смотрел на эту закованную толпу: все знакомые лица, и мужики, и господа, и воры, и политические, и бабы, и все — все наше, из нутра русской земли, человек не менее 1500, — все это валило в Сибирь из этой России. И меня так потянуло вслед за ними, как никогда в жизни не тянуло ни в Париж, ни на Кавказ, ни в какие бы то ни было места, где виды хороши, а нравы еще того превосходней».{205}
«В Екатеринбурге меня еще больше одолела жажда ехать дальше на новые места, — продолжает он свою мысль в том же письме. — Отчего переселяются только мужики, а интеллигенцию тащат на цепи? И нам надо бросать добровольно запутанные, тяжкие, ненужные отношения, хотя бы они и были старые, привычные, и искать и мест и людей, с которыми можно чувствовать себя искренней и сильней».{206}
Первая поездка сложилась для писателя неудачно. Он вынужден был возвратиться. После в письме Е. П. Летковой он писал:
«…я непременно уеду в Сибирь… Я умру, если не уеду. Дописываю теперь остатки, какие еще тлеют в душе «от старого», а нового нет у меня ничего…»{207}