Я люблю это краткое слово, Луций. Оно — словно маленький мостик, мгновенно перекидывающий в прошлое, — прочный и крепкий, если пишешь его на нашем языке[22] сит, и шаткий, едва ли не призрачный, если пишешь его по-гречески δτε. Не потому ли, что мы, римляне, столь цепки и конкретны в наших исторических изысканиях, а греки непринужденны и порой самозабвенны даже в серьезном? Не потому ли мы словно вырываем прошлое кусками откуда-то из иного времени и из иной жизни вообще и, словно строительный материал, укладываем его в дорогу — прочную опору в настоящем и продуманный путь в будущее, тогда как греки свободно уходят в прошлое и живут в нем?
Я на Аппиевой дороге. Копыта мулов и колеса повозки стучат по ее камням, словно временные союзы исторических изысканий, а моя апулийская кобыла, спокойная и статная, как учитель наш Александр Полигистор[23], мягко покачиваясь, несет меня по мягкой и благоуханной земле Лация рядом с обочиной. Представляешь себе ритм этих движений — колес, копыт и временных союзов, Луций? Думаю, ни моя кобыла, ни наш Полигистор никогда не смогли бы уловить его, потому что Аэлла (имя кобылы, лишь в какой-то мере соответствующее ее нраву[24]) — совершенное животное, о чем свидетельствует ее теплое пофыркивание на терпковатый запах лавра, а наш учитель — совершенный ученый, искренне увлеченный историей.
Я неподалеку от Ариции, вокруг меня утро, свежесть, птичье пение, и странное ощущение весны, несмотря на то, что лето уже налило виноград пурпуром и прозрачным золотом. И еще Аппиева дорога, которая увлекает на юг с такой восторженной силой, что я даже не сумел выстроить до конца первую фразу этого письма. Думаю, что ты удивлен. Когда-то ты знавал точность и емкость моих немногословных фраз, приводивших в восторг любителей аттического стиля. Не удивляйся, Луций: прерывистая странность моего послания, пытающаяся объять необъятное, — луч солнца, переливы росы, шум утра, бьющийся о камни Аппиевой дороги, и саму дорогу, уводящую из Рима и влекущую в неведомую даль (забудем, что она кончается в Капуе), — итак, эта прерывистая странность преследует совершенно конкретную цель — уяснить, к чему все наши занятия историей, а для этого даже азианский стиль порой кажется мне слишком сухим[25].
Я смотрю на камни Аппиевой дороги и вижу, как они, столь незыблемые, неподвижные, бесстрастные и упорядоченные вблизи, убегая вдаль, становятся дорогой, становятся пространством, становятся связью, прочерчивая и соединяя то, что есть Рим и Капуя (о, сколь велико различие между ними!), что есть природа и создание рук человеческих, что есть прошлое, настоящее и будущее, что есть творение Рима и, наконец, что есть сам Рим — не город, но сердце, раскинувшее свои артерии по всей Италии, впитывающее кровь от плоти заморских стран и бьющееся в суматохе кривых улочек между семью холмами волнующими ударами исполнения гражданского долга и — трижды увы! — ударами гражданских распрей на Форуме, где холодный (но далеко не всегда) расчет сменяется горячим кровопролитием. Аппиева дорога — это каменное полотно, проходящее через историю. Она имеет лишь относительное начало — 442 год от основания Города[26] и никогда не будет иметь конца (разве что опять-таки только относительный конец), мы же — увы! — имеем и начало и конец, проходя только некий определенный отрезок истории, а ныне — пребывая в конкретной точке, которая есть 681 год от основания Города[27]. Аппиева дорога уносит меня в даль, которая наполнена звуками и движениями, и цель моя — все те же изыскания, которыми мы с таким удовольствием занимались когда-то в тиши среди строго пространства и мысленного изобилия библиотек. Этим изысканиям греки дали очень красноречивое определение «история», которое напоминает о ткани, созданной на некоем Ιστός[28]. Начиная, по крайней мере, с Геродота, если не с Гекатея или даже с Гомера, они производят на этом станке великолепные ткани, искусно соединяя изысканные нити, расцвечивают их всяческими существующими и несуществующими в природе цветами и оттенками на любой вкус, с учетом любой потребности и желания, а затем кроят и перекраивают, создавая какие угодно изделия от изысканнейшего, тончайшего ионийского хитона для хрупкого девичьего тела (нет, я не имею в виду язык Геродота) до грубого мешка из которого жрут сейчас овес серомордые мулы. В этой огромной мастерской от Гадеса до Мегасфеновых Палибофров[29] не знаю сколько уже веков ткут, кроят и шьют научные изыскания, обучая между прочим этой кропотливой мудрости старательных и нерадивых учеников, сосредоточенно рассматривающих структуру нити или же небрежно отмеряющих ткани локтями, — таких, какими были когда-то мы с тобой, Луций, в Эмилиевой мастерской[30]. Возможно, я оказался слишком непоседливым учеником, несмотря на все мое прилежание и якобы достигнутые успехи. Может быть, виной тому и есть это смятение, которое вызывает во мне пересечение Аппиевой дороги с линией горизонта у мягких Альбанских холмов. Как бы то ни было, у меня возникло непреодолимое желание взглянуть несколько со стороны на ткацкий станок, на котором изготовляется история. О, Луций, как приятно сделать глоток фунданского вина[31], зная, что в этих краях ласкала некогда Улисса волшебница Цирцея… Неужели мысль изобрести историю возникла бы у Геродота, не будь он охоч до сказок?