А сейчас я думаю, что моя страсть к Сфинге и ее еще более сменившее ее страдание были испытанием, посланным мне Венерой. Не пережив страсти к Сфинге, я не смог бы полюбить Флавию.
Благодарю нашу богиню-прародительницу за то, что она послала мне Флавию, но послала не для того, чтобы изгнать из памяти Эвдемонию, а для того, чтобы, оставив там их обеих сменяющими друг друга наслаждениями, явить мне два взаимодополняющих лика истинной любви — блаженство страсти и блаженство непреходящего.
Не хочу печалить ее. Не хочу вызывать у нее грусть моей любовью. Моей светлой любовью, которая творит все, что есть в мире, которая заполняет собой весь мир, словно замыкающийся в любви моей с полным совершенством, становясь идеальной сферой.
Вот, видишь, здесь на Сицилии я стал мыслить, как Эмпедокл. С того дня, когда я вдруг прозрел и увидел перед собой нагое тело Флавии. Живая γέρρα. Благословение, данное мне Венерой Победительницей.
Мы ведь занимались в основном мной, копались в моих больных чувствах. Теперь я словно закрываю ее в тайниках моей души (громкие слова, но такие правильные).
Мою любовь я запер в глубинах моего сердца, а ключ выбросил в море. И пусть никакая сволочная сердобольная рыбина не вздумает принести мне ее обратно, как перстень Поликрату!
Я отмечен Дионисом: декан[271] часто стегал меня виноградной лозой, а один раз ударил по лицу… Я сдержался. С тех пор я научился удерживать свои страсти. Только изредка отвожу в сторону закрывающий меня щит, готовый каждое мгновение снова закрыться им наглухо.
О, скорее бы миновать Пролив! Миновать Пролив, оставив позади Скиллу с Харибдою, вернуться в Италию, унеся с собой отсюда блаженство страсти и блаженство безмятежности!
Вернуться в Рим, смотреть на золотисто-грязные волны Тибра, черпая силу от его такой легкой и простой неторопливости. Пройтись у тополей Авентина, слышать крики и рокот толпы на Форуме и вздох уходящего дня на Эсквилине, но более всего — подняться на Капитолий и видеть, как улыбается оскал нашей Волчицы, чуждый всяким сомнениям.
И все равно я найду шлем! Все равно я решу загадку Сфинги. Найду этот шлем с изваянием тройной сущности женщины и Ока Смерти, и пусть тогда она бросится с утеса и разобьется, подобно Эдиповой Сфинге, перестав терзать память мою. Только бы не покинуло меня очарование женственности, которым она меня одарила.
Сегодня, когда Флавия снова ушла от меня с касанием наших щек и с пьянящей горечью своих ароматов, вскрикнув: «Ай!» — потому как я схватил ее губами за ухо, едва не заглотив серьгу, в мыслях моих прозвучало:
«Как я люблю ее…»
Прозвучало это так явственно, будто я возвратился в действительность из какого-то полузабытья…
Это как не отображает качества, уводящего в ту или иную категорию любовного чувства: «как нежно», «как пламенно», «как страстно», «как преданно» и т. п. Оно не отображает количества («как сильно» и т. п.: в конце концов, количество в отношении любви просто глупо). Оно, если угодно, пространственно, ибо когда я услышал мысленно и в то же время столь явственно: «Как я люблю ее…», мне показалось, что мир рассыпался вдруг на бесчисленное множество неких крохотных пространств, в каждом из которых пребывала она — некая безымянная Флавия.
Она распалась на множество пространств, сохраняя удивительную целостность. Она — все. О чем бы я ни думал, даже о других женщинах, она пребывает везде вокруг меня, пребывает во мне самом. Она — как дерзостный парадокс архимедовского «Исчисления песчинок»[272], она — безбрежность моря, исчислить которую можно только ударами весел.
Помнишь, Луций, как-то вечером в Египте мы с тобой скакали по берегу моря, ведомые заходящим солнцем, словно намереваясь догнать раскаленное багровое светило, не допустить его заката? Кони наши не были священными животными, обреченными на жертвоприношение, не было в них ни мольбы к божеству, ни вековой вины, а были только сила и полет, даруемые нашим телам. И кони и сердца наши летели среди волн и песков в неизмеримо радостной бесконечности светящихся пространств земли и воды. Справа переливались мириады влажных зыбких точек-пространств Ливийского моря, которое египтяне называют Великой Зеленью, слева — мириады раскаленных за день сухих песчинок Ливийской пустыни, которую египтяне называют Великим Красным царством злобного Сета. Наш добрый старый приятель Каллимах сказал когда-то, что песчинками этими следует исчислять поцелуи влюбленных. Он высказал всего каких-то двести лет назад эту истину, которая насчитывает мириады веков, будучи ровесницей мира. В этих песчинках, в этих бликах закатного моря, в их спокойной, всеобъемлющей, не подлежащей никаким сомнениям истинности рассыпана моя любовь к Флавии.