Надеюсь, что госпожа де М<оитихо> пожалует в этом году в Париж, и если это произойдет, я хотел бы, чтобы Вы познакомились с нею. Тогда Вы узнаете, что ржаной хлеб печь куда труднее, нежели Вы, сдается мне, полагаете. Но нет ничего легче, если Вы того пожелаете, чем познакомить Вас с этою пекаршей.
Прощайте; ветер все дует. Я должен пробыть в провинции целый месяц, и если Вам не жаль времени и хочется доставить мне ни с чем не сравнимую радость, Вам стоит лишь написать в Авиньон до востребования.
Авиньон, 20 июля 1842.
Коли Вы воспринимаете все таким образом^ я, честное слово, сдаюсь. Дайте мне ржаного хлеба — это лучше, нежели ничего. Но только дозвольте мне объявить его ржаным и напишите мне еще. Видите, сколь я кроток и смирен.
Письмен Ваше дошло до меня в минуту глубочайшей скорби, вызван-ной сообщением о кончине герцога Орлеанского \ о чем я узнал, вернувшись шв поездки в горы. И мне так нужно было получить от Вас письмо, совсем иное, правда,— ибо Ваше письмо явилось по меньшей
мере диверсией.
Отвечаю подробно, параграф за параграфом. Риторическая фигура, создателем коей Вы себя почитаете, известна давным-давно. С помощью греческого ей могли бы дать новое, в высшей степени барочное название, По-французски она известна под именем не столь ложно высокопарным. Так что в письмах мне пользуйтесь ею как можно реже. Да и в общении с другими'не стоит ею злоупотреблять. Надобно беречь ее лишь для самых примечательных случаев. И не слишком старайтесь видеть в мире лишь глупое и смешное. Этого в нем и в самом деле хватает. Вы же, напротив, стремитесь представлять себе его таким, каким он не бывает. Ведь куда лучше жить иллюзиями, нежели не иметь их вовсе. Я лелею еще три или четыре, они, правда, едва живы, но я изо всех сил пытаюсь их сохранить.
История Ваша известна: «Существовал когда-то некий истукан».
Читайте Даниила2, он, правда, ошибся — голова была отнюдь не золотою, она была глиняной, такою же как ноги. Но у взывавшего к истукану в руках был огонь, и свет этого огня золотил его голову. Будь я истуканом (заметьте, на сей раз я выбираю себе не самую выгодную роль), я сказал бы: «Моя ли вина в том, что вы погасили ваш факел? Разве это причина для того, чтобы меня разбивать?» Сдается мне, что понемногу я становлюсь вполне восточным человеком. Basta! 37 Вы без памяти влюбитесь в госпожу де М<онтихо>, если познакомитесь с нею. Она не одаривает меня белым хлебом, но дает мне то, что его заменяет. К тому же она не пекарша, а пекарь.
Тяжело мне видеть, что Ваше кокетство растет не по дням, а по ча сам. Я подробнейше осведомлен об исключительной Вашей набожности. И благодарю Вас за молитвы, если и они тоже не являются риториче ской фигурою. А из-за голубой кашемировой шали я давно Вас подозревал в набожности, ибо в 1842 году набожность в моде не менее, чем голубые кашемировые шали. Вы так и не поняли этой связи, тогда как все беспредельно ясно. Я ужасно сердит, что Вы читали Гомера в переводе Попа 3. Читайте лучше издание Дюга Монбелй4 — его только и можно читать. А если Вы отважитесь одолеть всякие глупости и не пожалеете потраченное время, Вы могли бы вооружиться греческою грамматикой Плаыша 5 и его же словарем. В течение месяца Вы читали бы перед сном грамматику, чтобы поскорее уснуть. Однако ж результаты это все равно принесло бы. И но прошествии двух месяцев Вы, забавы ради, стали бы отыскивать в греческом тексте слово, переведенное г-ном Монбелем всегда почти довольно точно, а по прошествии еще двух месяцев, натолкнувшись на путаную фразу, Вы без труда догадались бы, что в греческом оригинале говорится нечто совершенно отличное от того, как трактует это переводчик. По прошествии же года Вы читали бы Гомера так, как читаете Вы мелодию — мелодию и аккомпанемент,— мелодия — греческий оригинал, а аккомпанемент — перевод. Возможно, это возбудило бы в Вас желание серьезно заняться греческим и Вы могли бы наслаждаться чтением восхитительнейших вещей. Однако это в том случае, если Вы не тратите большую часть времени на туалеты и на тех, кому нужно их показывать. Все у Гомера превосходно. И эпитеты, звучащие столь странно по-французски, восхитительно точны. Помню, он называет море пурпурным, и я никогда не мог понять этого определения. А в прошлом году в небольшой лодке я шел по Лепантийскому заливу в Дельфы. Солнце садилось. И только лишь оно скрылось, море на десять минут приняло волшебный темно-фиолетовый оттенок. Для этого нужен был, правда, воздух, море и солнце Греции. Надеюсь, Вам никогда не стать художником в той мере, чтобы с удовольствием признать в Гомере великого живописца. Последние слова Вашего письма также остаются для меня загадкою. Вы говорите, что никогда более не станете писать мне, и это весьма скверно; впрочем, я покоряюсь, и отныне Вы будете получать от меня одни комплименты. По-моему, я уже предостаточно наговорил их Вам. Вероятно Вы напрашиваетесь на похвалы, когда признаете, что у Вас нет ни сердца, ни воображения; но отрицая умышленно и то и другое, можно накликать на себя беду. С этим играть не стоит. По-моему, Вы решили, пользуясь риторической Вашей фигурою, создать обо мне эссе. К счастью, я знаю, как мне быть.