Прощайте, любезнейший друг мой, и, надеюсь, до скорой встречи.
Среда вечером, январь 1843 <Я>.
Весь день прождал я Ваше письмо. Мне казалось, что мостовые сухи и небо вполне сносно. Но Вам, верно, нужно теперь, чтобы солнце светило, как в прошлый четверг. Кроме того, я думаю, Вам пришлось славно потрудиться, чтобы составить письмо, которое я только что получил. Оно в себе содержит и упреки, и угрозы, причем все это преподнесено в изящнейшей манере, которую Вы так хорошо усвоили. Поначалу разрешите поблагодарить Вас за искренность и отплатить той же монетою. Начну с упреков: я полагаю, что Вы из мухи делаете слона. Подолгу размышляя над событиями и в ходе размышлений преувеличивая их, Вы придаете тому, что сами называете «вольностями», a star chamber matter
Есть один лишь вопрос, хоть в какой-то мере стоящий объяснений. Вы упоминаете о «прежних случаях» и, кажется, думаете, будто я не покладая рук, терпеливо и вероломно, точно бывалый министр, подобные случаи изыскиваю. Однако ж, призвав на помощь память, Вы убедитесь, сколь далеко это от правды. А если надобно приводить доказательства касательно «прежних случаев», так я могу вспомнить салон на улице Сент-Оноре \ где мы впервые увиделись снова, или первое наше посещение Лувра, едва не стоившее мне глаза. В то время" все это казалось Вам вполне естественным, но теперь — другое дело. Должны же Вы видеть, что если иной раз я и уступаю своим желаниям, то останавливаюсь тотчас — стоит мне заметить, что Вам это неприятно; и также Вы должны видеть, что я часто мечтаю о чем-либо, но дела до конца не довожу. Ну вот, кажется, хватит упреков и прежних случаев.
Что же до угроз, поверьте, я к ним весьма чувствителен. Однако хоть они и пугают меня, я не могу удержаться и не высказать еще раз всего, что думаю. Для меня нет ничего легче, чем надавать Вам с три короба обещаний, но я чувствую, что не сумею их исполнить. А потому довольствуйтесь теми отношениями, какие между нами сложились, или же не будемте видеться вовсе. Я должен сказать, что та последовательность и известное ожесточение, с каким Вы противитесь вышеупомянутым «вольностям», делают их для меня еще дороже и они приобретают в моих глазах еще большую значимость. А ведь они могли бы стать единственным доказательством тех чувств, какие Вы, быть может, ко мне питаете. Если же видеть Вас надобно для того лишь, чтобы противостоять самым невинным желаниям — такая святость свыше моих сил. От встреч с Вами я, без сомнения, всегда получал бы несказанную радость, но превратиться в статую, как то случилось с царем из «Тысячи и одной ночи» 2, я не могу.
Вот мы и объяснились вполне ясно — и Вы и я. И целомудрие под-скажет Вам, отложим мы первую нашу прогулку на несколько лет или до первого солнечного дня. Видите, я не принял Вашего совета и не сделался лицемером. Впрочем, Вы знали заранее, что на это я не пойду. Единственное лицемерие, на какое я способен,— это скрывать от дорогих мне людей ту боль, какую они мне причиняют. Некоторое время я могу делать над собой такое усилие, но постоянно — нет. Когда Вы получите письмо, пройдет уже неделя с тех пор, как мы не виделись. И если Вы не отказываетесь от Ваших угроз, тотчас же мне напишите. С Вашей стороны это будет весьма любезно, за что я и буду Вам весьма признателен.
Январь 184S (?).
Я не удивляюсь более тому, как скоро и полно выучили Вы немецкий г право же, Вы чувствуете самую сущность этого языка, ибо и по-французски составляете фразы, достойные Жан-Поля; вот, к ^ примеру, когда Вы говорите: «Болезнь моя есть следствие счастья, которое само уже почти страдание!», что в прозе, видимо, означает: «Я поправилась, да, впрочем, и хворала несерьезно». Вы правы, отчитывая меня за недостаток пиетета к больным,— я и сам неустанно корю себя за то, что заставил Вас ходить и разрешил долго просидеть в тени. В остальном же угрызения совести меня не мучают, равно как, надеюсь, и Вас. Вопреки обыкно вению, помню я все, как в тумане. И похожу на кота, который, попивши молока, долго потом облизывает усы. Согласитесь, что отдых, о котором Вы говорите иногда так восторженно, и даже kef 47, как наивысшая его форма, ни в какое сравнение не идет со счастьем, «которое само ужо почти страдание». Нет ничего хуже участи устрицы, даже устрицы уцелевшей. Вы полагаете, будто балуете меня, меж тем как сами избалованы и такой мере, что с трудом соглашаетесь побаловать других. Доведя человека до исступления, Вы празднуете победу, и я, мне кажется, заслужил от Вас похвалу за благородство, проявленное мною в ответ на Ваши резкости. Я восхищен собою, А Вы вместо нравоучений лучше скажите мне что-нибудь ласковое или наговорите тьму розовых нелепиц, которые так прелестно звучат в Ваших устах. Вы заставили меня вновь проделать путешествие по Азии, причем интереснее, чем оно было на самом деле Машина, что летит быстрее поезда.— к нашим услугам, оба мы носим ее в голове. Я уловил «hint» 2* и, лишь только получил Ваше письмо, тот час отправился вместе с Вами в Тир и Эфес, где мы забрались в чудес яый эфесский грот. Мы сидели на древних саркофагах и разговаривали обо всем на свете. Мы ссорились и мирились — все как тогда, на т<»й по лице. Правда, видели нас только ящерицы, большущие, но совсем без обидные, хотя и страшно уродливые. Однако даже in the mind’s eye '* Вы представляетесь мне не такою нежной, как я хотел бы; и в Эфесе, надув губки, Вы злоупотребляете моим терпением.