Я совсем уж было собрался послать Вам это письмо, как вдруг получил Ваше. Однако ж докладов и дел всяческих у меня было столько, что я не мог ответить ранее. Предлагаю поехать на прогулку во вторник, с тем условием, что времени у нас будет на час больше. Сообщите, если во вторник Вы свободны. Рассеянность Ваша очаровательна, но имею ли я к ней какое-либо отношение? That is the question *. За что просите Вы у меня прощения? Вы просто чувствуете совсем иначе, чем я. Мы столь различны, что с трудом можем друг друга понять. Меж тем это не мешает мне испытывать громадную радость от встреч с Вами и не меньшую благодарность за последнее очень ласковое Ваше письмо.-Вы не сообщили мне, ни где собираетесь дышать воздухом, ни когда уезжаете. Я еду в Руан через несколько дней Ч
Еще раз прощайте, надеюсь увидеть Вас во вторник и надеюсь также, что Вы будете в чудеснейшем настроении, а я — не столь мрачен, как нынче.
Париж, <5 апреля> 1848.
Ваше письмо я ожидал с величайшим нетерпением, и чем дольше его не было, тем больше настраивал я себя на преодоление «здравого размышления» и всех опасных последствий этого. А коль скоро я готов был к тому, что Вы отругаете меня, на чем свет стоит, письмо Ваше в ту минуту показалось мне приятнее ожидаемого. Вы пишете, что тоже чувствовали себя счастливою, и слово это стирает все прочие, ему предшествующие, а также за ним следующие и обязанные принизить его значение. Это— лучшее из всего, что Вы говорили мне за очень долгое время, и это был почти единственный раз, когда я ощутил, что сердце у Вас такое же, как и у всех прочих людей. Какая восхитительная прогулка! Чувствую я себя превосходно и так был счастлив, что мне надолго хватит теперь и здоровья и радостного настроения. Но хоть счастье и быстротечно, оно обладает способностью возрождаться. К сожалению, погода портится, да к тому же Вы собираетесь в путешествие. Быть может от этого дождя у Вас пропадет желание бежать. Что до меня, так я из-за него не могу даже собраться с духом и обдумать свои планы. Однако ж, если до отъезда Вашего выдастся погожий день, разве не стоит воспользоваться им, чтобы надолго попрощаться и с парком нашим и с лесами. Мне, по крайней мере, не суждено уж в нынешнем году увидеть их в листве, и эта мысль меня печалит. Надеюсь, что и Вы о том сожалеете. Как только завидите солнечный луч, предупредите меня, и мы вновь поедем на свидание к каштанам нашим и горке. Обо мне и о нас Вы думали лишь краткий миг, но разве воспоминание не остается с нами надолго?
Пятница вечером, <7) апреля <1843).
Последние два дня я страдаю ужасною мигренью, а в Вашем письме столько обидных слов. И хуже всего то, что угрызений совести у Вас нет, хотя во мне теплилась надежда на их появление. Я так подавлен, что у меня не хватает сил даже на то, чтобы отругать Вас. Что же это за чудо, о котором Вы упоминаете? Чудом было бы сломить упрямство Ваше, чего мне никогда не удастся. Это совсем не в моей власти. Стало быть, надобно дождаться понедельника, чтобы обрести ключ к разгадке, коль скоро завтра Вы не можете. А знаете ли Вы, что не увидимся мы целую неделю? Давно уж нам не приходилось расставаться так надолго. В награду нужно будет затеять долгую прогулку и постараться не портить ее пререканиями. Итак, в два часа, если Вам угодно. Я непременно рассчитываю на солнце. Мысль Ваша о Вильгельме Мейстере 4 довольно изящна, но, в конечном итоге, это все равно — софизм.
Можно было бы сказать почти с той же уверенностью, что воспоминание об удовольствии в некотором роде тождественно страданию2. И это так, в особенности когда речь идет об удовольствиях неполных, а вернее сказать, неразделенных. Стихи Вы получите, коли они Вам нравятся. А кроме того получите Ваш портрет в турецком костюме, который я слегка подправил. И для пущего колорита вложил Вам в руку кальян. Но, обещая, что Вы все это получите, я имею в виду определенное вознаграждение. И если Вы откажетесь принести себя в жертву, знайте, я жестоко отомщу. Сегодня меня попросили сделать рисунок для альбома, который будет продаваться в пользу пострадавших от землетрясения 3. Так я дам Ваш портрет. Ну, каково? Временами я задумываюсь, что же станется со мною месяца через полтора, когда встречи наши прервутся? И к этой мысли я привыкнуть не могу.
Париж, 15 апреля 1843.
Нынче утром и вчера у меня так плохо было с глазами, что я не мог писать Вам. К вечеру стало чуть лучше — я перестал плакать. Письмо Ваше, вопреки обыкновению, вышло довольно ласковое. В двух или трех фразах я даже почувствовал нежность, притом без «но» и без задних мыслей. Однако мы совершенно по-разному воспринимаем тысячу вещей. Вы не цените ту щедрость, с какою я посвящаю себя Вам. Вам бы надо было благодарностью своей поощрять меня. Вы же полагаете, будто заслуживаете все по праву. Ну зачем мы встречаемся так редко, испытывая те чувства, какие мы оба испытываем?! Вы поступили правильно, не заговорив о Катулле 4. Это не тот автор, какого следует читать на страстной неделе, и в творениях его встречаются отрывки, на французский язык непереводимые. Становится, однако ж, вполне понятно, что понималось под словом любовь в Риме году в 50 до Рождества Христова. И все же там было чуть получше, чем в Афинах во времена Перикла2. Женщины тогда уже брали свое. И заставляли мужчин вытворять глупости. Власть их установилась не с приходом христианства, как принято говорить, а думается мне, в силу влияния, оказанного северными варварами на римское общество. Германцам свойственна была экзальтация. Они почитали душу. Римляне же чтили лишь плоть. И в самом деле, женщины долго лишены были души. А на Востоке, к сожалению, и по сей день так. Вы-то знаете, как могут беседовать меж собою две души. Правда, Ваша совсем не прислушивается к моей.