Прощайте. Думайте о Вашей статуе и вдыхайте в нее жизнь, стараясь все же ее не мучить.
69
Париж, 14 июня 1843.
Я обрадовался несказанно, узнав, что Вам лучше, и страшно рассердился, узнав, что Вы плакали. Вы всегда понимаете превратно смысл моих, слов. Ярость или злоба чудится Вам там, где нет ничего, кроме грусти.
Я уже не помню, что говорил на сей раз, но желал я лишь одного — показать, как много Вы причинили мне горя. Все ссоры,-меж нами случающиеся, указывают, в какой мере мы с Вами различны; но коль скоро, несмотря на это, нас неотвратимо тянет друг к другу,— вспомните «Wahlverwandtschaft<en>»4 Рёте,—неизбежны и столкновения, приносящие мне страдания. Меж тем, говоря о страданиях, я не бросаю Вам упреков. Просто мне видится в черном свете то, что мгновение назад я воспринимал в розовом. Вы же так чудесно умеете двумя словами развеять этот мрак; вот и нынче вечером, читая письмо Ваше, я с радостью думал, что солнце, быть может, еще не вовсе погребено за тучами. Но принцип правления Вашего неизменен: одарив меня счастливейшими мгновениями, Вы непременно постараетесь потом привести меня в ярость. Больший философ, чем я, принял бы счастье, радуясь ему, когда оно у порога, и не обращал бы внимания на неприятные мгновения. Это — изъян моей натуры: в минуты страдания припоминать все зло; зато когда я счастлив, я вспоминаю все прекрасные мгновения. Я много трудился над собою, стараясь в течение почти трех недель забыть Вас, однако не слишком в том преуспел. Запах Ваших писем до крайности затрудняет поставленную мной перед собою задачу. Помните, как я почувствовал индийский этот запах однажды, когда мы причинили друг другу столько боли и вместе получили, как мне кажется, столько радости?
Я завален делами.
Ответьте мне поскорее. Я много работал над разными занятными вещами. При встрече расскажу.
Париж, суббота вечеромг <24> июня 1843.
Я страшно за Вас переволновался. Все боялся, как бы сырость не навредила Вам, и упрекал себя в том, что чересчур долго рассказывал эту дурацкую историю. Но коль скоро Вы не подхватили насморка и перестали на меня^сердиться, я, в свою очередь, могу с упоением вспоминать мгновения, проведенные нами вместе. И я согласен с Вами в том, что в тот день мы были счастливы более полно,— если вообще счастье может быть более и менее полным,— чем когда бы то ни было прежде. Отчего это? Мы не сказали друг другу и не сделали ничего необыкновенного — разве что не ссорились. И соблаговолите признать, что начало спорам всегда кладете Вы. Я уступал Вам во множестве вопросов и никогда не приходил от этого в дурное расположение духа. Мне очень бы хотелось, чтобы приятные воспоминания, какие Вы храните об этом дне, принесли Вам пользу в будущем. Зачем Вы не говорите мне сразу того, что в письме кое-как объясняете, притом не без известной откровенности, которая так мне нравится? . . „ ..........
Я польщен тем, что мой рассказ развлек Вас \ однако ж авторское самолюбие мое в некотором роде ущемлено, ибо Вы удовольствовались моим куцым пересказом. А я надеялся, что Вы попросите прочесть его или захотите послушать. Но коль скоро Вы не хотите, придется примириться. Тем не менее, если во вторник погода будет хорошая, кто помешает нам усесться на безыскусные наши сидения и мне прочесть' Вам рассказ? Чтения там всего на час. Да и просто хорошо бы погулять. Хотите? Главное в программе нашей — не начинать вновь споры. Напишите, каковы Ваши не подлежащие обжалованию намерения. Я принимал госпожу де М<онтихо> с дочерьми, все трое цветут, словно розы. С моим отъездом пока ничего еще не решено2. По всей вероятности‘он уже близок, однако увидеться нам надобно отнюдь не для последнего прости.