стоящего мне путешествия, думать друг о друге или думать совсем о других вещах и увидеться или не увидеться по моем возвращении,— смотря по тому, как подскажет разум. Это — также мысль довольно мудрая, но весьма затруднительная в исполнении. Знаете ли Вы, чего я желаю, когда перестаю думать о письме Вашем и вспоминаю лишь о том, какая Вы милая? Я хочу еще раз увидеться с Вами. Дела, связанные с отелем Клюни 4, заставляю, меня отсрочить отъезд. Я уже должен был бы пуститься в путь. А теперь, боюсь, не успею закончить проклятый протокол, под которым мне надобно подписаться до наступления понедельника. И раз уж Вы собирались разговаривать со мною в понедельник, быть может Вы не станете возражать против того, чтобы окончательно распрощаться со мною в субботу.
Предлагая Вам это, я, возможно, делаю глупость. Бог знает, в каком Вы нынче расположении духа!? Но в конце концов Вы ведь можете и отказаться. И я обещаю не сердиться на Вас за это.
Везле, <3} августа 1843, вечером.
Благодарю Вас за записку, присланную накануне моего отъезда. Меня порадовало само Ваше намерение, а вовсе не содержание письма. Вы высказываете в нем весьма странные мысли. И если Вы в самом деле думаете хотя бы половину из того, что пишете, самое разумное нам было бы не встречаться вовсе. И расположение Ваше ко мне, по Вашим же словам, не более, как игра воображения. Оно и есть существо Ваше. Вы принадлежите к тем chilly women of the North **, которые живут лишь головою. И Вы все равно не поняли бы того, что я мог бы Вам сказать. Лучше уж я еще раз повторю, что сержусь на себя за причиненную Вам боль, что совершил это невольно и прошу у Вас прощения. Характеры у нас столь же различны, сколь и stamina55 56*. Чего же Вы хотите?! Вы, бывает, отгадываете мои мысли, но Вам никогда меня не понять.
Я сижу тут в ужасающем городишке, прилепившемся к высокой горе, терзаемый провинциалами и всецело поглощенный подготовкою к речи, которую завтра должен произносить. Приходится представительствовать, а Вы знаете меня довольно, чтобы понимать, в какой мере ненавистно мне положение должностного лица. Утешением служит для меня милейший мой спутник 1 и восхитительная церковь, которая обязана мне тем, что на сей момент не превращена в руины. Впервые я увидел ее вскоре после нашей с Вами встречи56 в ***. И сегодня спрашиваю себя, были ли мы тогда безумнее, чем теперь.
Верно лишь то, что представление наше друг о друге, возможно, было совсем иным, нежели теперь. И если бы тогда мы знали, в какой
мере будем портить друг другу кровь, Вы думаете, нам захотелось бы встречаться снова? Холодно тут ужасно, да к тому же льет дождь и сверкают молнии. Мне надобно еще написать целую стопку официальных бумаг, и потому я покидаю Вас без особого труда, тем более что нынче я не в том настроении, чтобы говорить Вам нежности. Собою я недоволен не менее, чем Вами. Существует, однако ж, тьма разных вещей, которые злят меня еще больше. Через несколько дней я буду в Дижоне3. Если Вы пожелаете написать мне туда, я буду рад, особенно если под пером Вашим родятся слова менее жестокие, чем те, из каких состояло последнее письмо. Вы и представить себе не можете, как мы проводим вечера в гостинице. К самым приятным мыслям, меня посещающим, я отношу идею провести в Италии время, какое останется у меня между этой поездкою и путешествием в Алжир. Вы же, со своей стороны, по-видимому, намереваетесь быть в деревне в то время, когда я вернусь в Париж. Что-то выйдет из всех э' их планов? Накануне отъезда я видел г. де Солеи 4, который незадолго перед тем получил письмо из Метца. В нем много добрых слов говорится о Вашем брате5; он весьма пришелся по душе людям, которым его рекомендовали. Я написал бы Вам о том раньше, когда бы не тысяча предотъездных хлопот.
Прощайте. Сдается мне, что, побеседовав немного с Вами, я чувствую себя лучше. Будь у меня побольше бумаги и поменьше служебных донесений, которые я должен составлять, я, верно, мог бы теперь сказать Вам даже что-нибудь нежное. Вы знаете, что приступы гнева у меня всегда кончаются подобным вот образом.
В Дижон, до востребованья; да не забудьте помянуть все титулы мои и званья.
Сен-Люписен, 15 августа 1843, вечером.
В 600 метрах над уровнем моря.
СрсЪи океана 6лоху весьма прытких и прожорливых.
Письмо Ваше сугубо дипломатично. Им Вы подтверждаете аксиому \ гласящую, что слово даровано человеку затем, чтобы он мог скрывать свои мысли. К счастью Вашему, постскриптум меня обезоружил. Зачем выражаете Вы по-немецки то, о чем думаете по-французски? Означает ли это, что Вы думаете так только по-немецки,— иными словами, не думаете так вовсе. Я не желаю этому верить. Однако ж некоторые черты в Вас раздражают меня до крайности. Как можете Вы еще меня стесняться? Зачем Вы никогда не хотите произнести слова, которые могли бы доставить мне столько радости? Неужто Вы думаете, что в чужом языке можно найти равноценные выражения?