Ужасная погода, которая с субботы преследует меня, без сомнения ничуть не отличается от вашей парижской. Единственно, чем она меня печалит,— так это воспоминанием о лесах, где ветер гонит листья, о газонах, затопленных дождем, и о долгом ожидании следующей нашей прогулки. Вчера, среди полей, буквально утопая, я ни о чем другом не думал. Ну а Вы, Вас дождь огорчает из-за меня или из-за того, что он мешает Вам, по обыкновению Вашему, отправиться shopping *?
В какой день были Вы в Итальянской Опере?
Не было ли это, случайно, в четверг и не находились ли мы совсем близко друг от друга, сами о том не подозревая? Очень бы мне хотелось взглянуть на Вас в сопровождении всей Вашей свиты, дабы удостовериться, что Вы являетесь свету такой, какою мне хотелось бы.
В Париже я полагаю быть в четверг вечером или, самое позднее, в пятницу. Если в субботу погода будет хорошая, не хотите ли совершить долгую прогулку? А если будет пасмурно* мы погуляем недолга или пойдем в Музей. Воспоминания о наших прогулках причиняют мне разом и радость и боль. И чувство это мне надобно все время обновлять, чтобы избавить себя от тоски. Прощайте, друг любезный; я горячо благодарю Вас за нежность, какою исполнено Ваше письмо. И пытаюсь забыть то немногое, что есть в нем сухого и жесткого. Вероятно, по обыкновению Вашему, таким образом Вы маскируетесь — точно надеваете на себя убор с вуалью. Я люблю угадывать под ней щедрое сердце и щедрую душу; поверьте, несмотря на все усилия Ваши, скрыть этого нельзя.
Париж, пятница утром, 3 ноября 1843.
Возможно ли, чтобы Вы не могли высказать мне всего, о чем пишете? Что же это за странная застенчивость, мешающая Вам быть откровенной и заставляющая прибегать к наихитроумнейшей лжи вместо того, чтобы обронить слово правды, которое принесло бы мне столько радости? Среди тех добрых чувств, о каких Вы говорите, есть еще что-то, чего я, по убеждению Вашему, недопонимаю; но Вы и не пытаетесь помочь мне понять, и я продолжаю пребывать в полнейшем неведении. Что же до других чувств, уверяю Вас, я искушен в них никак не более. Верите Вы в дьявола? Следуя моей концепции, весь вопрос в этом. Вели Вы боитесь его, постарайтесь, чтобы он Вас не утащил. Если же не дьявол всему причиною, как я полагаю, остается понять, причиняем ли мы кому-либо зло или хоть малейший ущерб. Я раскрываю перед Вами свой катехизис. Для меня — он всех лучше, но хорош ли он для Вас, поручиться не могу. Я никогда не хотел обращаться в другую веру, однако ж и сторонников моей до сих пор не нашел. Впрочем, Вы себе бросаете упреки куда более суровые, нежели те, что высказываю Вам я. Временами я сдаюсь под натиском тоски и нетерпения. Но Вас я виню редко, разве что кое-когда упрекаю в известной неискренности, непрестанно почти лишающей меня доверия к Вам и заставляющей искать под завесою притворства подлинную Вашу мысль. Если б я был убежден в правдивости всех Ваших слов, я был бы очень несчастлив, ибо не вынес бы того, что могу причинять Вам страдания. Однако ж, смотрите, из-за привычки Вашей то обелять все, то очернять я во всем начинаю сомневаться. И не понимаю уже ни мыслей Ваших, ни чувств. Поговорим хоть раз напрямик, без утайки.
Париж, 16 ноября 184',
Я кажется отсюда вижу гримаску, какую Вы строите мне временам? и слышу интонацию, какая бывает у Вас в несчастливые дни; и очеш боюсь, как бы, помимо дурного настроения, Вы вдобавок не подхватил*' бы насморка. Поскорее успокойте меня и по первому и по второму ново ду. Вы так были милы и ласковы, что я готов простить внезапные приступ хандры,— только бы Вы заверили меня, что прогулка не при несла Вам вреда. Почти целый день я провел в столь любимой Вам? полудреме. Холод, какой стоит нынче, приводит меня в отчаяш. Прежде непременно бывало бабье лето и смягчало немного тосклив-пору листопада. Боюсь, как бы и это не отошло в прошлое вместе с многим из того, что сопутствовало моей молодости. Напишите мне, др любезный, уверьте, что хорошо себя чувствуете и не сердитесь на меня за упреки. Вам не исправить этого моего недостатка. Если бы я не при вык быть с Вами вполне откровенным, мне все время приходилось