Мы идем втроем в какую-то школу, я видела ее только снаружи, никогда – внутри. В школе почти нет детей, а те, что есть, крепко держатся за руки родителей. Я тоже крепко держусь за твою руку. Мы ждем маму, которая скрылась в какой-то кабинке. Я надеюсь, что мама выйдет оттуда в красивом платье и всех нас удивит. Но она выходит в том же, в чем и была, только держит конверт, опускает конверт в урну, берет меня за руку, отводит к стоящим за прилавками женщинам в фартуках. На прилавках – пирожные: корзинка, заварное, воздушное; пирожки с капустой, с мясом, с картошкой, с яйцом; сосиска в тесте. Я выбираю сосиску в тесте, откусываю, разочаровываюсь, прошу купить пирожок с картошкой. Наблюдаю за тем, как ты выходишь из кабинки, как встречаешь знакомого, как говоришь, что всей семьей мы пришли отдавать голос за Зюганова. Даже бабушка проголосует – за Зюганова, конечно.
Это были первые выборы, в которых одержал победу Путин. Зюганов оказался на втором месте. Кажется, это были единственные выборы в моей жизни, результат которых по-настоящему волновал. Я физически ощущала твою тревогу, твою решимость, твою свободу выбора. Я хотела скорее вырасти, чтобы ее – эту свободу – обрести.
Я часто бывала на выборах, но ни разу не сталкивалась с тем, чтобы мой голос что-то значил. Я – каждый раз – оказываюсь в меньшинстве.
Горбачева сегодня хоронили. В Колонном зале, как и полагается. Там же хоронили Жириновского. В этом году умерли два политика из твоей эпохи.
В ночь, когда я узнала о смерти Горбачева, мне снился ты, папа. Снилось, что ты сидел в темной комнате – в сумерках – без света. Твои глаза были полузакрыты. Ты крутил ручку приемника, оттуда шипело что-то политическое. Что-то о перестройке, что-то о гласности, что-то о свободе. Ты говорил, что меня все обманывают, что зря я читаю либеральные телеграм-каналы и независимые СМИ, нет в них никакой правды, правда здесь – рядом с тобой – в этом шипящем приемнике.
Конечно же, ты говорил о том, что Горбачев развалил страну, что ты не испытываешь к нему никакого сочувствия, что нужно было поступать не так, как он поступал, а иначе, ты точно знаешь, как нужно. Я смотрела на тебя молча, пыталась ощутить свои замерзшие ноги (во сне мне было очень холодно). Я удивлялась тому, что ты еще жив, что ты живее всех живых. Я спрашивала тебя: «Папа, ты знал, что ты считаешься мертвым?» Ты улыбался: «Это кем я считаюсь мертвым?» Я не знала, что ответить, я говорила, что мне хотелось с тобой обсудить все, что происходит в мире, что мне важно узнать обо всем твое мнение. Ты повторил то, что я уже слышала, – страну якобы можно было спасти, а он якобы ее не спас. «Коммунисты бы спасли страну, настоящие коммунисты», – говорил ты, выкручивая ручку приемника на полную громкость. Голос диктора заглушал твой. Диктор заявлял: «Тридцать лет слишком мало, нам еще предстоит узнать, что представлял из себя Горбачев, нужно еще как минимум тридцать лет». – «Папа, – я пыталась перекричать приемник. – Мне в следующем году будет тридцать лет, папа! Я пойму еще через тридцать? В шестьдесят? Папа!» Ты меня не слышал, ты исчезал.
Я проснулась. Достала из-под подушки телефон. Читала уведомления. Все – о Горбачеве. О том, что нам еще предстоит изучить, какую роль он сыграл в истории страны.
Если честно, папа, мне очень страшно. Все вокруг говорят, что никакая перестройка нам не грозит, что мы больше не живем в эпоху гласности, что свобода умерла вместе с Горбачевым, умерла и никогда не воскреснет. Я делаю вид, что прекрасно понимаю, что дальше будет только хуже, но, папа, я ничего не понимаю, я не хочу верить в то, что дальше будет только хуже.
Мои друзья уезжают в другие страны. «Эмигрируем», – говорят одни. «Релоцируемся», – говорят другие. Я тоже подумывала об эмиграции потому, что все так говорят – «подумываю об эмиграции». Я подумывала не всерьез, я слишком много знаю об эмиграции – я писала диссертацию о представителе младшего эмигрантского поколения, я прочла около пятисот эмигрантских книжек. Я не хочу выпасть из контекста, не хочу оказаться в мире, где никто не понимает, что такое Россия, где ты – всегда – оказываешься чужим просто потому, что не имеешь никакого права не любить президента Германии, если оказался в Берлине, ругать президента Франции, если поселился в Париже, шутить про президента Америки, если получил там политическое убежище. Я хочу не только иметь право любить и уважать – мэра города, губернатора, президента, – но и иметь право ненавидеть. Только тогда я буду чувствовать себя живой, только тогда я смогу осознать собственную свободу.