Я не знаю, разобрался бы мой папа в интернетной этике, не знаю, стал бы он регистрироваться в фейсбуке[13] или ограничился бы вконтакте, выкладывал бы фотографии в одноклассниках или считал бы это нелепым. Представляю его заинтересованное – увлеченное – лицо, когда я показываю ему инстаграм[14], когда рассказываю, что с айфона (такая маленькая коробочка!) можно заказать завтрак, вызвать такси, переписываться одновременно с десятью друзьями, найти работу, провести урок, посмотреть видео с вечеринки, где пьет мой бывший, прочесть десятки, сотни, тысячи мнений по одному популярному вопросу, который завтра никто и не вспомнит. Я – молодая, я и должна показать ему этот новый – вдохновляющий – сводящий с ума – раздражающий – мир. Мама это видит, а он, разбиравшийся во всем на свете, его не застал.
Я бы не хотела выбирать того, кто из них – в моем отвратительно-счастливом детстве – мог бы умереть. Вот бы они оба остались живы – тогда я бы смогла наблюдать за тем, как развиваются их отношения, могла бы взрослеть, фиксируя их общее старение, трансформацию чувств. Тогда бы «отношения» для меня не застревали на месте, а развивались, тогда бы я не только знала, что «отношения» умеют развиваться, но и видела, как они это делают. Возможно, родители развелись бы или, быть может, стали воспитывать внуков – ведь если бы мы с братом не застали такое множество смертей, такой конец любой истории, мы бы, возможно, вдохновились идеей продолжения рода.
Но если бы все-таки умерла мама, а не папа, то он бы замкнулся в себе, а потом нашел бы другую жену – как сделал несколько раз до мамы (некоторые его жены умерли, оставив детей, к которым папа был вежливо равнодушен). Он принимал бы меня и брата в своем новом доме, его новая жена накрывала бы на стол, он бы спрашивал нас, как дела на работе, что слышно в тех городах, где мы живем, как чувствуют себя наши мужья или жены, планируем ли мы детей. Он бы обсуждал политику и прочитанные нами книги, интересовался, не собираемся ли мы повторить с будущими детьми раннее развитие, рассказывал бы о том, сколько ульев приобрел для пасеки в новом доме, и хвалил бы пирог, который испекла новая жена. Он был бы счастлив и наполнен – в отсутствие одиночества.
Мама не вышла замуж после отца, сконцентрировалась на детях, отдала детям – всю себя. Мне кажется это неправильным (хотя раньше думала, что вот она – настоящая любовь). Мне кажется, что человек должен думать прежде всего о себе, научиться жить в гармонии с собой, выстраивать границы с другими. «Ты не милосердна», – утверждает мама, когда я говорю ей, что не могу принять моего троюродного брата, сидевшего в тюрьме за распространение наркотиков. Я не знаю, что мама подразумевает под словом «милосердие», но чувствую, что да, я не милосердна, категорична, зла, эгоистична, я знаю, что связываться с наркотиками – плохо, знаю, что наркотики убивают – убили – моих подруг, брата моей знакомой, ребят из параллельного класса. Я хочу называть черное черным, а белое белым. Это же так просто: черное – черным, белое – белым.
Я много думаю о том, что мне дала эта смерть: я переехала в другой город, поступила на бюджет, получила высшее образование, пережила несколько других смертей – без участия отца в моей жизни. Я много думаю о безотцовщине. О том, что каждый человек в мире нуждается в отце. Смешно – в детстве – до папиной смерти – мне нравился Сталин. Мне было три года, я понятия не имела, кто он такой, но, если по телевизору показывали кого-то ухмыляющегося, усатого, я чувствовала: что-то родное, близкое, доброе, мое. Потом я узнала, что Сталин называл себя «отцом народов», что хотел заменить людям того, к кому обращаются в молитве «Отче наш» (кем бы он ни был). Нам – человечеству – обязательно нужно на кого-нибудь обернуться, ждать чьего-нибудь одобрения. Мы – чьи-то дочери и чьи-то сыновья, чьи-то дети. Бездомные, нищие, глупые дети.