Декабрь 2015 года
Сижу в чужой московской квартире. За окном – в середине декабря – дождь. Читаю. Думаю о том, что было бы, если бы я могла потушить сигарету, встать со стула, заглянуть в соседнюю комнату, увидеть тебя, склонившегося над письменным столом. Что бы я сделала? Обняла бы.
Читаю сборник чужих воспоминаний о советском времени, о перестройке, о девяностых. Множество интервью, которые записывала одна женщина. Она из Беларуси и ей совсем недавно вручили Нобелевскую премию. Столько споров было в фейсбуке[15], во всяких СМИ! И споры не о литературе, не о человеке – о политике. О России. Меня это отчего-то очень волнует. Читаю – сочувствую каждому герою. Каждого – комсомольца, либерала, беспартийного, верующего, атеиста – хочется обнять. Хочется, чтобы прекратились споры, хочется, чтобы каждый подошел к человеку и прикоснулся к нему. Такое простое человеческое чувство, которое возникает на несколько минут – в одиночестве, на чужой кухне, под аккомпанемент дождя. Представляю всех этих людей, сидящих на разных (побольше, поменьше, беднее, богаче) кухнях, – людей, которых объединяет отсутствие единения, душевная пустота – следствие этого необъяснимого одиночества. Каждый из них терял, каждый страдал, каждый любил. Почему же они не хотят понять, принять, ощутить другого? Какая же у тебя глупая, сентиментальная, наивная дочь! Ведь все в этих человеческих отношениях так сложно, так непонятно, так не-лю-бо-в-но.
Я бы спросила у тебя, зачитывая целые абзацы из ее книги: ты помнишь? Ты этим жил? Расскажи мне про дедушку, расскажи про войну. Расскажи, как ты работал, с кем говорил на холодных кухнях, кому доверял… Расскажи, что ты думал о Сталине, о партии, о врагах, о войне, о мире. О любви. Я ведь ничего о тебе не знаю – только догадки, только мифы. Чужие рассказы. Мое воображение. Ты существуешь для меня лишь в тех других, которых мне хотелось бы – вместо тебя – обнять.
У меня появилась ученица. Рассказываю ей о литературе и русском языке. Получаю благодарности: «Вы учите меня мыслить, мне с вами так интересно!» Недавно читали с ней какой-то длинный текст о России после распада Советского Союза. Дошли до захвата «Останкино».
– В каком году это было?
– Не знаю. Шестидесятые?
– А кто такой Руцкой?
– Писатель?
– Как к власти пришел Ельцин?
– Как все. Сменилась власть – он и пришел. Как Путин после Медведева пришел.
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать.
Семнадцать, папа! Вот оно – новое свободное поколение ради которого жили такие, как ты. Те, которые верили в идеи и которые пытались верить в себя после того, как рухнул старый мир. Мир, который вы трепетно создавали. С любовью и нежностью, с песнями и кострами, с единственной гитарой. В вашу неповторимую молодость.
– Что такое ГУЛАГ?
– Государственное учреждение какое-то. Не могу я ЛАГ расшифровать.
Прихожу на работу. Сонная, начитавшаяся Шаламова, Солженицына, Алексиевич. Кидаюсь к начальнику, родившемуся в пятидесятые:
– Как все было?..
Молчит. Смотрит прямо в глаза несколько минут. Не отвожу взгляда. Ухмыляется:
– Я ведь тоже, да, читал Надежду Мандельштам по молодости. И знаете, что понял?
Замираю.
– Понял, что нужно переходить на Набокова, на интересную и увлекательную жизнь людей, которые существовали не в лагерных бараках, а умели выживать – весело, в атмосфере настоящей литературы. Вот Бунин, например…
– Он жил в Ницце. Ницца! Нобелевская премия! Прижизненное признание! Единственный страх – страх смерти. Необоснованный, экзистенциальный.
– Да. И – какая проза! А что мне – жизнь, в которой нет места литературе?
Теряюсь. Его помощница, женщина лет шестидесяти, нежно:
– Давайте не будем с вами, другим поколением, о советском времени. А тем более – о девяностых. Не понять вам успешнейших инженеров, которые распродавали библиотеки, торговали на рынках, вмиг оказались никому не нужны. Не понять…
Вступает в диалог исследователь. Он недавно вышел на пенсию, чтобы полностью посвятить себя «литературе»:
– Вот читал книгу Чудакова. Знаете такого? Читал, читал. Он пишет, как работал руками. Он – интеллигент! Я считаю, что интеллигентам такое непозволительно. Работать, а уж тем более с гордостью об этом писать.