Молчала. Предлагали чай. «Черный, зеленый, фруктовый?» Наливали. Пила. «А, может, печенье, зефир, вафли?» Отказывалась. «А, может, разговор? Может быть, рассказ? Может быть, исповедь? Анализ? Схема, как нужно жить?» – боялась, но очень хотела спросить. Смотрела на то, как едят печенье, зефир, вафли. Пьют чай.
Думала о лагерных бараках, о куске хлеба – одном в неделю, о допросах, расстрелах, чужом страхе. «Человек ко всему привыкает – есть у него такое удивительное свойство. Ко всему…» Не помню, от кого это слышала. Наверное, от тебя.
Обнимаю.
Твоя дочь
Комментарий из декабря 2021 года:
Я была такой наивной в 2015 году? Странно взрослеть в иллюзии об идеальном отце, переживать этот возрастной кризис, обращаясь к тому, кто давно умер, кого я даже с трудом помнила. Мне просто нужна была поддержка, нужен был взрослый, с которым я могла бы поговорить. Обращаясь к этому – неизвестному, неузнанному – отцу, я становилась дочерью – глупой и беззащитной. «Хочется обнять», «Обнимаю». Кажется, в то время я никого не обнимала, потому что из-за того, что отец – умерев – меня бросил, сторонилась любых объятий.
Глава седьмая
Планов – громадье
Она сдала экзамены и поступила в аспирантуру. Ей нужны были деньги, чтобы снимать квартиру, чтобы не вернуться в город, где начали умирать те, кто знал отца. Их имена, фамилии сыпались из уст матери, когда та отвечала на ее звонки неизменным грустным «представляешь?». Она не хотела возвращаться в город, который выглядел как устаревший домик для кукол – крошечный и ржавый. Машины не заводятся, у автобусов сломано зеркало заднего вида, жители без глаз, без носа, без ушей.
Для того чтобы появились деньги, нужна работа. Она боялась, что после института ее никуда не возьмут – слишком мало опыта, слишком смешным – наивным – был этот опыт.
Она листала либеральную газету, куда в студенческие годы писала статьи, вспоминала, что этим статьям сопутствовало – неловкость перед редактором за фактические ошибки; часовые опоздания на летучки после ночи, проведенной в баре с человеком, с которым она должна была переспать, но что-то не складывалось, поэтому приходилось пить пиво и делать вид, что она тоже вообще-то не собирается с ним спать; выключенный диктофон на важном интервью; рука лысого потного чиновника на ее колене; тошнота и слезы; слезы и одиночество; ты никому не нужна; пожалуйста, позаботься обо мне; я жду твоего звонка; ты где; я скучаю; нам нужно расстаться; напиши, как будешь дома.
Она чувствовала, что журналистика в ее стране больше не профессия. Она хотела бы говорить о литературе, брать интервью у современных писателей, художников, режиссеров, хотела бы находить смыслы в новом существовании, но они никак не обнаруживались.
Однажды она пошла на выставку, посвященную советскому человеку, в павильон «Рабочий и колхозница». Она рассматривала монументальные сооружения на ВДНХ. Прокручивала в голове черно-белые фильмы шестидесятых, прогуливаясь между картинами, где были нарисованы пионеры, с огромных обложек журнала «Огонек» смотрели – любовно, испепеляюще – улыбающиеся доярки, женщины, держащие на руках поросят, статные трактористы. Она теребила в руках айпод, куда накануне закачала голоса Муслима Магомаева, Марка Бернеса, Иосифа Кобзона, и звезды сильней заблистали, и кровь ускоряет свой бег, и смотрит с улыбкою Сталин, советский простой человек…
Она фотографировала картины на цифровой фотоаппарат. Фотографии вышли кривыми, треки звучали с помехами – наушники вот-вот сломаются, а новые покупать не хочется, нет смысла сейчас покупать новые, когда она еще будет слушать плеер, учиться нужно, скоро сессия.
Она перекидывала снимки на ноутбук, выключала плеер, курила в кафе и вдохновенно стучала по клавиатуре – писала новую статью для либеральной газеты, статью, где она признавалась в любви Советскому Союзу, где жалела простого советского человека, где возвышала ту жизнь – мечту – над этой – действительностью.
Она принесла статью в редакцию либеральной газеты. Ей хотелось показать статью лично – не пересылая по почте, – она гордилась этой статьей. Редактор – строгая женщина, отнесшаяся к ней – инициативной студентке – с участием и нежностью, – недоуменно скользила по строчкам. «Вы уверены, что в Советском Союзе было так?» Журналистка устало снимала очки, терла переносицу. «В каком году вы родились?» – «Уже после распада, не уверена, но мне хотелось…» Она была готова разреветься, она знала, чего ей хотелось больше всего на свете: чтобы папа, засовывая руку в рукав пиджака, сшитого на фабрике «Большевичка», протянул ее чуть дальше, еще дальше, еще чуть-чуть, коснулся листов, распечатанных в «копирке» по цене пять рублей за лист, поднес к близоруким глазам, еще ближе, еще чуть-чуть, вот так удобно, начал читать, одобрительно кивая, называя дочь настоящей патриоткой, умницей, талантом, писательницей.