Она молчит. Пьет вино. Он говорит, что тоже немножко волнуется, потому что читал ее работы, что ему нравится ее стиль, он считает, что она эрудированный человек, что редко встретишь таких молодых и таких талантливых. От вина становится жарко и весело. Она рассказывает о том, как читала его учебник, как гуглила его статьи, как смотрела лекции, как много у нее к нему вопросов, как удачно, что все-таки их встреча состоялась и они – вот так просто – сошлись. Она говорит, что чувствует себя очень счастливой. Он отвечает, что ощущает себя растерянно, потому что не припомнит, чтобы за тридцать лет его научной деятельности кто-то так восхищался его учебником, даже студенты МГИМО, которым он преподает литературу русской эмиграции, ни разу не высказали восхищения тем самым учебником. «Но, возможно, это произошло потому, что им пришлось его читать по необходимости, а не по велению души».
Он рассказывает о том, в каких странах находятся архивы русских эмигрантов, делится планами на грядущую жизнь, включает ее в эти планы, говорит, что планов у них громадье, что ее жизнь разделится на до и после, потому что раньше она была влюблена в литературу русской эмиграции, а сейчас она будет работать с литературой русской эмиграции. А это уже другое дело, это уже серьезно, это уже может вызвать раздражение, отвращение, но только не у тех, кто по-настоящему влюблен. Она знает: он по-настоящему влюблен, он занимается исследованиями больше тридцати лет, у него до сих пор горят глаза, он до сих пор счастлив как в первый раз, когда прочел Георгия Адамовича. Она думает о том, что тоже хотела бы быть счастливой – от любимого дела, от литературы, от того, что рядом с ней те, кто влюблены и счастливы – пусть и в свою работу.
Глава восьмая
Где моя дочурка?
Я пишу письма к отцу больше половины жизни. Моя жизнь – это пазл, который состоит из бесконечных писем к отцу. Мне иногда кажется, что его – отца – никогда не существовало, я его выдумала, он мне однажды приснился, я запомнила его образ и теперь – ежедневно – фиксирую в личном дневнике.
Я закрываю глаза и воссоздаю его – тебя – в деталях. Вот я наблюдаю за тобой из окна нашего морского домика – ты идешь в белоснежной футболке, серых шортах, коричневой шляпе куда-то вдаль, через поле. Ты вышел через черный ход нашего морского домика, чтобы обрести гармонию с природой – порыбачить вдали от семьи. Я возвращаюсь в свою комнату, закрываю глаза, засыпаю, чтобы ты – вернувшись – не узнал, что я разгадала твою тайну.
Вот я лежу лицом на холодной подушке, жду, когда закончится программа «Время», которую ты смотришь каждый вечер, такой у тебя ритуал. У меня замерзли пальцы на ногах, дрожат руки. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне и согрел. Хочу уснуть у тебя на груди. Программа «Время» заканчивается. Телевизор взрывается на громком звуке и наконец затихает. Ты его выключил.
«Ну что, где моя дочурка? Ты замерзла? Руки – ледяные!» – говоришь ты и берешь мою ладошку в свою. «Полежи со мной», – говорю я, с ужасом осознавая, что ты можешь исчезнуть из моей жизни навсегда, если исчезнешь – я точно этого не перенесу.
Ты ложишься рядом. Я кладу голову на твою грудь, вдыхаю аромат твоего одеколона, твоих волос. Ты, кстати, знаешь, что после того, как тебя не стало, подушки еще пахли тобой? Я нарочно их нюхала, боялась, что твой запах исчезнет навсегда, и со временем – представляешь? – он исчез. Но я помню его, очень хорошо помню, стараюсь не перебивать – пользуюсь единственными духами больше десяти лет, во мне всего два запаха – мой и твой.
«Давай устроим домик?» – спрашиваешь ты и накрываешь нас с головой одеялом. Мы в домике. Я прошу тебя поиграть со мной в ассоциации, я так лучше засыпаю – когда играю в города или в ассоциации. Ассоциации я люблю больше – они похожи на путешествие между мирами, между словами, между веками, между нашими с тобой сознаниями – слова возникают хаотично, но при этом заключены в какую-то – понятную только нам двоим – систему.
Хлеб – Дон – Весло – Девушка – Студентка – Преподаватель – История – Россия – Конституция – Права – Обязанности – Зубная щетка – Стоматолог – Пломба – Кариес – Боль – Страх – Смерть – ну все, давай спатки – нет, папа, нельзя смертью заканчивать, это плохо – заканчивать смертью, пожалуйста, закончи чем-нибудь другим, папа, умоляю тебя. Ну, хорошо-хорошо, коса, коса! Слышала, что смерть ходит с косой?
Слышала, папа. Заканчивать смертью с косой – все равно что заканчивать смертью. Я бы никогда так не поступила.
Моя жизнь связана с писательством. Я пишу не только о тебе, но так получается – не знаю, почему так получается, – все, что я пишу, каким-то образом с тобой связано. Я никогда не принимала наркотики, никогда не пыталась резать вены, никогда не напивалась до беспамятства, а ведь после твоей смерти у меня наступила такая жизнь, что я должна была всем этим заниматься. Когда ты умер, мой мир рухнул. Я оказалась предоставлена сама себе. Я оказалась никому не нужна. Я спасалась литературой: читала книги, писала, очень много писала, писательство стало моим селфхармом, моим наркотиком. Я ненавидела тебя, ненавидела себя, ненавидела все, что движется, – и надавливала на ручку что есть сил («Не дави, нужно плавнее», – говорил ты, обладатель каллиграфического почерка, мне-третьекласснице, но так и не научил меня писать красиво) – рассказывала бумаге обо всем, что чувствую, только ей доверяла подростковую тревогу.