Достопочтенные отцы мои, Письма мои обыкновенно не так часто следовали одно за другим и не были так пространны, как это. Недостаток времени был причиной того и другого. Письмо это вышло более длинным только потому, что мне некогда было написать его покороче. Причина моей поспешности известна вам лучше, чем мне[305] Возражения ваши не удавались вам, и вы хорошо сделали, что изменили свой метод. Но я не знаю, удачный ли вы сделали выбор, и не скажет ли свет, что вы испугались бенедиктинцев.
Как я только что узнал, тот, кого все считали автором ваших апологий, отказывается от них и обижается на подобные предположения. Он прав; и я поступил несправедливо, заподозрив его, ибо, как бы меня ни уверяли, я должен был подумать, что он человек слишком рассудительный, чтобы верить вашим клеветам, и слишком дорожащий честью, чтобы распространять их, сознавая их лживость. Среди светских людей мало которые были бы способны на свойственные вам и слишком резко отличающие ваш нравственный облик крайности, чтобы извинить меня в том, что я не признал вас в этом случае. Общая молва увлекла меня. Но этого оправдания, более чем достаточного для вас, не достаточно для меня, так как я считаю своим долгом не утверждать ничего без достоверного доказательства[306], а в данном случае я располагаю лишь тем, что уже сказал. Я раскаиваюсь в этом, беру свои слова назад и желаю, чтобы вы воспользовались моим примером.
Письмо семнадцатое
23 января 1657 г.
Ваше Преподобие!
Ваш образ действия дал мне повод заключить о вашем желании обоюдно прекратить полемику, и я вполне был расположен к этому[307].
Но с тех пор Вы в короткое время выпустили столько писаний, что становится ясно: мир далеко не обеспечен, если он зависит от молчания иезуитов. Не знаю, очень ли выгодно будет для Вас это нарушение мира[308], а что касается меня» я нисколько не огорчен предоставляемой им возможностью разрушить Ваш обычный упрек в ереси, которым Вы наполняете все Ваши книги.
Пора мне раз и навсегда остановить Ваше нахальство, позволяющее Вам обращаться со мной как с еретиком и с каждым днем возрастающее. В только что выпущенной книге это проделано совершенно нетерпимым образом. Я могу в конце концов навлечь на себя подозрения, если не буду возражать Вам, как того заслуживает упрек подобного рода. Я презирал это оскорбление в книгах Ваших собратьев, равно как и бесконечное множество других оскорблений, которыми они без толку наполняют свои сочинения. На них я достаточно ответил в пятнадцатом Письме, но теперь Вы говорите об этом другим тоном. Вы серьезно принимаете данное оскорбление за существенный пункт Вашей защиты, прибегая почти исключительно к нему. Ведь Вы говорите, что «вместо всякого возражения на мои пятнадцать[309] Писем достаточно сказать пятнадцать раз, что я — еретик и в качестве такового не заслуживаю никакого доверия». Наконец, Вы даже и вопроса не поднимаете о моем отступничестве, а кладете его как твердое основание, на котором смело строите. Значит, Вы серьезно, отец мой, признаете меня еретиком: поэтому и я серьезно буду возражать Вам.
Вы отлично понимаете, отец мой, всю важность выдвинутого обвинения и что было бы невыносимой дерзостью предъявлять его, не имея на то доказательств. Вот я и спрашиваю, какие у Вас доказательства? Когда меня видели в Шарантоне? Когда я пропустил обедню или пренебрегал обязанностями христианина к своей приходской церкви? Что я такого сделал для вступления в союз с еретиками или для отступничества от церкви? Постановлениям какого собора я противоречил? Какую папскую конституцию я нарушил?[310] Надо отвечать, отец мой, или… Вы меня понимаете. А каков же Ваш ответ? Я прошу всех следить за этим. Во — первых, Вы предполагаете, что «автор Писем из членов Пор — Рояля». Затем Вы говорите, что «Пор — Рояль объявлен еретическим»: из этого Вы делаете заключение, будто «автор Писем признан еретиком». Следовательно, отец мой, вся тяжесть этого обвинения падает не на меня, а на Пор — Рояль, и Вы возводите его на меня только потому, что предполагаете, будто я из Пор — Рояля. Значит, мне нетрудно будет оправдаться, так как достаточно сказать только, что я не из Пор — Рояля, и указать на мои Письма, где я говорил, что «я один», и прямо, что «я не из Пор — Рояля», как это сделано мной в шестнадцатом Письме[311], появившемся раньше Вашей книги[312].
305
Паскаль намекает на усилия полиции найти автора Писем и этнм прекратить дальнейшее появление их. На 15–е Письмо возражения не последовало, «вы изменили метод", т. е. употребляете физическую силу вместо силы убеждения.
306
Как сообщает Жильберта Перье в биографии Паскаля, он с самого детства «мог признавать лишь то, что казалось ему подлинно очевидным; так что, когда ему не сообщали убедительных доводов, он искал их сам; и когда он увлекался исследованием чего-либо, он не оставлял предмет своего увлечения до тех пор, пока не находил в нем того, что могло его удовлетворить»; впоследствии это стремление к доказательное и убедительным доводам отразилось в правиле метода, присутствующем в трактате О геометрическом уме — «доказывать все. положения, хотя бы «в незначительной степени неясные <..>» (Opusc pp. 4 et 190).
307
Намек на молчание иезуитов и полицейские меры после 15–го Письма. Настоящее Письмо составляет ответ на брошюру о. Анна:
310
Следует заметить, что в 1654 г., поскольку янсенисты фактически пе приняли буллу Cum occasione, в которой говорилось, что пять еретических положений (см. прим. 37 к статье Ф.Брюнетьера) извлечены из книг Янсения, и потребовали точных цитат, а не обобщающих формулировок цензоров, папа специальным бреве осудил все сочинения в защиту Япсения. Так что само желание янсенистов к настойчивому выяснению того, «за что же осуждены сочинения их духовного лидера, расценивалось курией как гордыня и непокорность папским решениям. Паскаль, очевидно, считал себя неповинным ни в каких нарушениях ввиду ссылки на письмо папы Александра III (см. с. 390 наст. т.).
312
Паскаль, может быть, хотел этим указанием только сохранить беспристрастие в тех читателях, которые склонны судить по готовым шаблонам: янсенист, иезуит. При составлении Писем Паскаль постоянно совещался с Арно, Николем и другими янсенистами Пор — Рояля, которые доставляли ему материалы для них, печатали и распространяли их, поэтому едва ли он мог в прямом смысле сказать, что «он без привязанностей, без связей, без отношений».