Обо всем остальном вы, конечно, уже читали в «Кветах», кое-что будет и во «Вчеле»[6], поэтому я не стану ничего описывать подробно. Замечу только, что из-за моих «картин» здешние горожане едва меня не прибили[7], и все потому, что я писала, как подмастерья бьют стекла, что в прежние времена горожане спали голые и что они по сию пору суеверны. О невежество! Никуда не хожу, только в деревни, и нисколько не интересуюсь местным обществом. Все они тупицы!
Ваше мнение о моих сказках, возможно, слишком лестное, меня очень обрадовало. Значит, все-таки их можно читать детям? А ведь говорят, что мои сказки не для детей: я верю этому, да еще сама и подтверждаю. Только совсем маленьким не следует читать их подряд — такие вещи вы увидите и в других выпусках. Бывает, что мне никак не избежать острых моментов, хоть целиком сюжет переделывай, но я думаю, если сказки станет читать такой отец, как ваш супруг, или же такая мать, как вы, они сами сумеют опустить то, что не годится детям. К четвертому выпуску я хочу написать предисловие и признаться, что в сказках мое, а что народное. Я сделаю это, хоть и не надо было бы мне говорить, что многое в них не является народным, — ведь станут бранить меня! Когда я слышу сказку, совершенно исковерканную, огрубленную, я не могу не прибавить, где это необходимо, от себя, или же выбросить то, что некрасиво. Целиком я сочинила только две и больше не буду этого делать. Третий выпуск печатается, а я пишу уже для пятого. Поспишиль[8] ужасно сердит своей медлительностью, что тут поделаешь!
[...] Я написала рассказ из сельской жизни, не знаю, понравится ли. Если он подойдет, напишу еще, только времени очень мало: могу работать лишь вечерами и в воскресенье. Но отправиться на богомолье в карете не такая уж большая заслуга, иное дело — пойти пешком!
[...] Будьте здоровы и почаще вспоминайте вашу верную
Божену.
3. КАРОЛИНЕ СТАНЬКОВОЙ[9]
В Неймарке 3 марта 1848 г.
Дорогая моя!
Скоро и мои дела пойдут, как у тебя, то есть и я не сумею написать нескольких строк за полгода. Правда, мне мешает не хозяйство, а недуги. Едва отпустила моя вечная хворь, как заболели зубы и голова, ничем их не успокоишь. Я бы еще промедлила с письмом, но, боюсь, будешь бранить меня — ведь ты не столь снисходительна, как я.
Письмо от пани Челаковской с припиской пана Челаковского я уже получила, а также и вложенный туда конвертик от твоего мужа. Рада я, что во Вратиславе все опять здоровы и вспоминают обо мне. Я, может быть, навещу их летом, но только может быть. Троны королевские рушатся, короны дрожат на головах — страшно это, и кто знает, что еще будет! А что, если и флегматичным немцам придет в голову устроить какую-нибудь регуляцию (так здешние крестьяне именуют революцию), кого первого тогда поднимут на вилы, как не коренных чехов (Stockböhme), потому что мы сидим у них в печенках, точно так же как и они у нас.
В прошлом месяце, 18 числа, моя сестра Мария уехала с мужем в Париж, они явились туда в самое неподходящее время. И брат в Милане (он солдат); я писала ему, но так и не получила до сих пор никакого ответа: верно, погиб, бедный. От волнений моя мать заболела, и теперь я в мыслях перелетаю из одного края земли в другой: из Чехии в Пруссию, из Пруссии в Италию, а теперь еще и во Францию. Я очень взволнована, озабочена всем этим и не могу ничего делать. Не дай бог тебе такую же масленицу: тоже стало бы не до праздников и развлечений! Не могу я веселиться от души еще потому, что много вокруг горя.
О Лоттинка, ты понятия не имеешь о том, какую нужду испытывают бедняки! Поверь, ни одна балованная господская собака даже не посмотрит на то, что вынуждены есть они, да и то не досыта. Сколько денег у нас проматывается, проигрывается, тратится на предметы роскоши и иные пустяки, а народ мрет с голоду! О справедливость! О христианская любовь! Неужели прогресс таким образом «совершенствует» человечество? Когда я размышляю над тем, как обстоит дело сейчас и как должно быть, во мне пробуждается страстное желание пойти к несчастным и указать им, где искать справедливости. «Пока собака на привязи — вору раздолье, порвется цепь — горе ему».
Славянский бал[10] вызвал всеобщее восхищение. Но почему никто из Праги не поехал? Кто же там представлял чешских женщин? Конечно, не по рождению, красоте и великолепию наряда — меня интересует, кто мог с достоинством защитить нашу национальную идею? Должно быть, мало таких там было. Тебе или какой другой нашей патриотке следовало обязательно поехать и побывать хотя бы на одном из вечеров, чтобы познакомиться с другими славянками и чешками. Жаль только, что все еще мало в Чехии патриоток, и те как васильки в жите. Нехорошо и то, что нет у нас своего национального костюма. Насколько благороднее, практичнее и красивее был бы он, чем это вечное слизывание новых мод с парижских журналов. То носят всего одну юбку, платья узкие, зато через несколько лет надевают одновременно пять накрахмаленных юбок, к ним обруч, вату и полсотни косточек; а платья — то короткие, то улицу метут, и так без конца, чем далее, тем хуже. И ведь ничего не поделаешь — приходится сходить с ума, иначе засмеют. Говорят же: «Одевайся как все!». Мужья наши, конечно, не рассердятся, если мы откажемся от нарядов. Но что скажут тогда промышленники?
10
Славянский бал состоялся в Вене в 1848 г. на масленицу. Его устроителями были студенты университета, славяне.