А в нашем горе помогала нам Манька. Ну конечно, Манька — это не человек, а корова. Но она десятерых людей стоит, а может, и подороже. Без нее нам бы не выжить. Она и кормилица наша, она и за лошадь. В прошлый раз я закончил на том, что мы собрались за дровами в деляну. И вот мы поехали. В оглоблях у нас — Манька. Дорога по деревне накатана — сани быстро идут. А вот за деревней похуже. Да и ветер начался, метет поземка. Смотришь: по сугробу бежит серенький юркий мышонок, а это всего лишь прошлогодний листочек. Он скользит по сугробам, порхает, а ты уж себе придумал… Но мне некогда смотреть по сторонам — я слушаю мать. У нас редко бывают такие минуты, у нее все время работа, работа, а у меня — школа… Зато сейчас мы одни, задавай любые вопросы. И я не теряюсь:
— Мама, свози меня в Курган?
— На чем же, сынок? В город надо пешком, а тебе не дойти…
— Тогда в Глядянку возьми?
— Это можно. Но ведь до райцентра тоже надо пешком, да и дорога все лесами, лесами…
— Это страшно, наверно?
— Всякое, Витя, бывало. Давай-ка, сын, слезем с саней. Мане-то нашей трудно. Слышишь, как дышит. — И мы спрыгиваем на дорогу и теперь идем за санями.
— Всякое, конечно, бывало, — повторяет мать. — Недавно вот шла из Глядянки, так всего натерпелась. С утра, как всегда, сидела на совещании, потом забежала на минутку к своей подруге Ольге Васильевне Ветровой и только к вечеру собралась домой. А идти, сам знаешь, не близко. По прямой и то тридцать верст, а если по старой дороге — то и все тридцать пять… Ну вот, я только отошла от Глядянки, и сразу стемнело. А ночь темная, как земля. Надо было бы заночевать у Ольги Васильевны, но теперь уж поздно. Человек-то силен всегда задним умом. Ладно, решаю. Ничего, мол, со мной не случится. Да и дорога знакомая, каждая кочка — родия. И вот иду и бодрюсь, сама себя успокаиваю. Потом слышу — впереди меня разговоры и вроде бы железо позванивает. Я прибавила шаг и скоро догнала двоих женщин. Они везли бочки с горючим. В упряжке у них — быки, а на санях лежат горой бочки. Вот они и звенели, постукивали. А я как людей увидела, так и отлегло на душе — теперь, мол, пойду не одна. И мне они тоже обрадовались: женщины оказались добрые, славные, все о себе рассказали и меня расспросили. Под эти разговоры хорошо идти — не замечаешь усталости. Но недолго было мое удовольствие. От Чернавки началась такая дорога, хоть плачь. Не торено и не езжено. Быки проваливаются по колено и ложатся прямо на снег. И теперь хоть бей кнутом, хоть ругай их — они только шею вытянут и мычат. Устали бедные, не могут идти. Женщины ходят возле них, уговаривают, но все напрасно. И тогда они сели прямо на сугроб и заголосили: видно, мол, придется ночевать прямо в поле. Горючее-то не бросишь — сразу тюрьма.
Они остались, а я дальше пошла. Думала, до утра буду дома. И дошла бы я, сынок, дошла бы, конечно, если бы не стало мне блазнить. Никогда не случалось, а тут взяло меня в оборот. Ну вот иду и слышу — точно бы дети плачут. Правда, правда, плачут, поскуливают. Вначале вроде бы потихоньку, а потом все сильнее, сильнее. А сама пока не боюсь, наверно, мол, кто-то в поле ночует. Кого-то пристигло, вроде меня… Подхожу ближе к тому месту, откуда эти стоны были. А там нет никого. Вот это да! У меня и ноги стали подгибаться, а кого кричать, вокруг ночь, хоть бы звездочки показались. Но и тех не видать. А идти-то надо, никто не поможет. Ну ладно. Еще шагов двадцать сделала — вроде бы тишина. Мне теперь поспокойней, но через минуту снова да снова. Кто-то плачет, постанывает, да вроде бы не один еще. Я остановилась, хочу получше понять: и, ты представляешь, как будто бы дверь на петле поскрипывает. Я дыхание затаила: нет-нет, все-таки детский плач. Пробую уверить себя, успокоиться, ерунда, мол, это со всеми бывает. Просто шла и задумалась, а оно и нахлынуло. И во всем, мол, виноваты ночь, одиночество да подружка моя Ольга Васильевна. Она мне, сынок, рассказала одну тяжелую историю. Не знаю, говорить ли тебе, а может, не надо пугать?