— Помирать, что ли? — удивилась жена старика и заворчала, тяжело завздыхала.
— Видно, так. Два веку не будет. И рад бы пожить, да не выходит. Как ночь вон — так и грудь опояшет. Хочу дохнуть, а у меня обратно. Бывало так — чужи люди отваживались. Посинею вся, руки-ноги во льду. Так што месяца два еще поболтаемся, а там уж… да, да…
— Приготовила, значит, себя, — усмехнулся старик и строго покашлял. Он сердится, хмурит лоб, но она на него не смотрит. Дыхание у нее и впрямь тяжелое, липкое, точно тащит мешки. Так же в последнее время дышала моя бабушка. И тоже ночи боялась. Как ночь — так приступ и ноги синеют…
— Еду вот, а сама в комке. И если прямо сказать — боюся… Честно слово — боюся. Не пустая ж к ним еду. — Старушка подняла голову и покосилась на мою полку. Я зажмурил глаза от стыда — еще подумает, что я нарочно подслушиваю… А может, я просто мнительный? Может, им никакого дела нет до меня? Так и есть, потому что старик опять начал ее расспрашивать:
— Поди наследство везешь?
— Угадал! Как в воду глядел. — Она схохотнула, и старик тоже мыркнул, потом прикрыл рот ладонью. Они сидели рядком, как куры на седале. Старик был посредине. Воцарилось молчание. Но ненадолго. Старик снова спросил:
— И крупно наследство?
— Я не меряла. А тебе, видно, не терпится, надо узнать?.. — Она головой покачала. — Каки мы все любопытные, ясное море.
— Да ладно уж, не рассказывай, — рассердилась вдруг жена старика. — Не сильно и просим…
— Почему? У меня нет секретов, все наследство при мне. А че везу? А везу я, милые мои, всякие бумаги, да фотокарточки, да кое-чё из одежды…
— Каки бумаги?! — изумился старик.
— Да так — всего помаленьку. А само главно — письма мужовы с фронта, и мои письма — ему, да, да… Я ведь писала ему, но только не отправляла. После похоронки дело-то было — тогда и писала… — Она тяжело вздохнула. — А как не писать, если это силы давало. В войну-то всяко пришлось — и голодали и холодали. Да на моих руках еще двоюродна сестра оказалась. Она у меня инвалидка с рождения. Ноги есть, но считай, что нет. Болтаются, как веревочки. Так что без костылей — никуда. Но я все равно сестру за няньку держала. Сынок-то мой едва ходить тогда начал, так что без пригляду нельзя… Ну вот и жили так: и вроде люди мы, а вроде уже не люди… Ох, милые мои, рассказать обо всем — не поверите. И никогда, ни за что!.. Однажды пришла с работы, а сестра-то моя ползат по полу — упала, видно, с кровати и голову сильно расшибла. И лежит, родная моя, вся в крови, а сынок-то мой, вы понимаете… Нет, не могу дальше…
Старик бросил взгляд на меня:
— Если уж начала, так доканчивай.
— А что доканчивать? Это ж горе мое, это ж надо понять: сынок-то, вижу, приподнять ее хочет, а она у него вырыватся, выпадыват. Да и силенок-то нет у него, кого еще — муравей… Я как увидела это, так и сама зашаталася. И за что, думаю, судьба треплет меня, за какие грехи. Вроде по всем правилам я живу. И на работе с утра до вечера и ничего лишнего для себя не просила…
— А вот это нехорошо, — включил свое слово старик. — Если кто не просит, тот гордый, сам себя возвышат. Ведь не зря в писании сказано, что всякий просящий получит и всякий стучащий отворит дверь.
Старушка вздохнула:
— Только проси не проси, а никто не подаст… А вот похоронку-то мне подали. Прямо домой ее принесли. Но я ей не верила, потому и писать начала…
— Бывает. Всяко бывает, — согласился старик, — чудят люди по-разному, и никому не прикажешь.
— Э-э, не то говоришь, — усмехнулась старуха, — я не чудила и ума не теряла, просто похоронке этой не верила — нет, ни за что. И писала ему как живому, давала отчеты. И про сына, и про себя маленько рассказывала, и про соседей… Кто помер да кто женился, да всяко разно, да, да. Я же грамотна была, разбиралася. А теперь не поверите? Возьму карандаш, а он выпадыват, язви его. Дрожат рученьки, как у воровки. А чё украла, не знаете? Вот и я не пойму. Да и памяти нет. Так што гонит к концу… Вот явлюсь сейчас к сыну и сдам все бумаги. Пусть потом поминат, и внучата с ним заодно. У меня ведь и фотокарточек много. Молодая все желала сниматься. Теперь вот собрала в узелок и везу…
— У тебя, слушай, есть голова? — неожиданно засмеялся старик. — Неуж писала мужу отчеты?
— А как же, писала. И стопочкой складывала. Думаю, вернется и прочитает про наше житье-бытье. А похоронка чё? Бумажка — не больше. Так што я ждала всю войну, да, да… А жили-то — госпо-оди-и! Ни одеть, ни обуть, и на столе крапивна похлебка. А ничего. Есть люди, которы не выдержали, а я ничего. Это потому, что письма писала, отвлекала себя… — Она затихла, к чему-то прислушалась. Наверно, колеса ее пугали, забирали внимание. Старик тоже замолчал, только носом посапывал. И жена его тоже не шевелилась, как будто уснула. А я снова начал смотреть в окно. Луны уже не было, наверно, скрылась за тучами.