Да, есть слова-вершины, слова-исполины — к таким относятся: Хлеб, Совесть и Доброта. И все-таки слово «хлеб» я поставил сейчас впереди, потому что и в жизни нашей он всегда идет впереди.
И в моей жизни он тоже шел всегда впереди. С самого детства, с самого первого дня… Помню: несколько лет назад одна московская газета обратилась ко мне с просьбой — рассказать о том, каким он был — хлеб войны, хлеб Сибири. Как он выращивался, как доставался?.. Вопрос очень тяжелый, и я стал думать — как же ответить?
…Действительно, как же ответить? Я не спал тогда целую ночь — мучил свою память, оглядывался назад. И, конечно, в голове у меня поднялось столько картин, столько событий! А ведь все это было, было: и то, как мы прошлогоднюю картошку копали, и то, как лепешки стряпали из сушеной клубники, и то, как наши соседи Шевалдышевы толкли сухую огородную ботву на муку… Да только ли эти Шевалдышевы: в каждом доме стойла нужда, да еще с фронта шли похоронки. Я лежал без сна и все думал, как же мне поступить с этой газетой? Может быть, отказаться?.. Но так ничего и не придумал. А пришло утро — я пошел за советом к своей учительнице Ивановой Варваре Степановне. Она внимательно меня выслушала и улыбнулась как-то грустно, загадочно. А потом открыла свой дневничок и стала читать… Ах, этот дневничок — настоящая копилка и выручалочка! Варвара Степановна пишет его уже многие-многие годы — каждый месяц и каждый день.
Она читала мне не спеша, с остановками: «Вот и наступила весна сорок второго. Тобол наш с краями, не река — море синее, злое, волны хлещут под самым яром. А мы все — на острове, на настоящем заброшенном острове, даже почта не ходит. Да что почта, людям есть нечего, перекапываем огороды, достаем мерзлую картошку. Но мало этой картошечки — не разгонишься. И горько мне, тягостно, как на поминках. Сегодня, 23 апреля, выпал снег. А еще вчера о посевной решали, приготовили семена… И вот с утра — снег, откуда только принесло его на нашу голову. А к вечеру — ветер, сырой, напористый северняк. Не ветер, а настоящий разбойник, который рвал крыши, выставлял рамы, валил с корнем сосны. Тобол-батюшко стонал весь, измучился, волны ходят выше домов. А наши пашни, наши посевы — на том берегу… Но боже мой! Чего это я заметила, не смотрели бы мои глаза!.. Отчалила от берега лодочка и понеслась, полетела — завертело ее могучей водой. Опять наши бабоньки на пашни поехали, повезли семена. Вот жизнь, вот герои, а если кувырнет вода лодочку — и нету их, не догонишь…» И вот закрылась страничка. Варвара Степановна откинула голову и прищурилась. Голова у ней седая, печальная, и мне жаль ее седины.
— Вот так, Витя, и добывали хлеб наши утятские женщины. Да ты и сам знаешь — на твоих глазах это было. — И я киваю ей, соглашаюсь.
— А все же как написать?
— А ты напиши, Витя, от имени колхозницы. Она ближе нас к хлебу, поближе к земле. Поговори с Анисьей Демешкиной. До нее рядом ехать. Вот и выбери час — побывай…
И я побывал. Село Ровное, где живет Анисья Михайловна, совсем рядом с нашей Утяткой. А если по прямой ехать, то и вовсе — соседи… И вот я в гостях. Хозяйка дома только что приехала в тот день из Москвы. Вызывали ее в ЦК комсомола на встречу ветеранов с молодыми трактористами страны. И там, на этой встрече, тоже задали такой же вопрос: каким он был, этот военный хлеб. И не готовилась она выступать, а пришлось. И получилось ее слово простое, спокойное, как разговор за домашним столом… А потом — такая же встреча в Музее Революции. И опять Анисью предупредили, что она должна выступить, рассказать о себе. И она стала рассказывать, разволновалась — губы дрожат. Да и как тут сдержаться — ведь все опять поднялось в глазах. Особенно то собрание — в первый же день войны. Собрались тогда люди возле пожарки — сбежались и стар и мал. И председатель сельсовета объявил, что на рассвете пришла война — на нашу Родину напал враг. Уже все знали об этом, а все равно стало тихо, как в ночном поле. И вдруг встрепенулись бабы, заголосили. Но Анисья сдержалась… А потом потянулись в район подводы с демобилизованными. Увезли они и мужа ее, но снова не было слез. Только все время бегала за ворота, точно поджидала кого-то, но тот, желанный, не возвращался.