— Где дети наши, там и сердце наше. А если девять их, девять сердешных… Оно и рвется, родимое, на девять сторон…
— А вы с ними устаете? — спросил я однажды.
— Что ты! Даже забудь такие вопросы. Возле детей, как возле хлеба, разве устанешь?
— Но ведь девять их? Одного кто возьмет — люди, и то!..
— Что и то? Хвалят да до небес возносят? — Она сердится, хмурит лоб. — А за что? За то, что сердце имеет. А нам, деревенским, как же без сердца.
А голосок у ней и вправду — тихий и успокаивающий. Под него хорошо вспоминать и думать… Набираться надежд.
— Лет через десять напишу о вас книгу!
— Вот хорошо-то — я уж не доживу. — Она засмеялась, потом вдруг погрустнела. — А пожить бы все-таки надо. Ведь девять их у меня — это надо понять. И каждому мать подавай — не приведи никому сиротства… — Она глубоко вздохнула, задумалась. А мне опять с ней стало хорошо и покойно. И не хотелось никуда ни уходить, ни ехать: часто видишь — течет река, полны берега ее, и течение спокойное, ровное, как дыхание. Но поднимает это дыхание плоты и баржи, тяжелые пароходы. А сама река в спокойствии своем похожа на мать, и слышна в ней дальняя неторопливая сила. Она и зовет, притягивает человека. И возле этой реки замирают все тревоги, заботы, и опять ты счастлив, уверен… Да, похожа река на мать, только настоящая мать еще сильней и добрее.
— Заезжай к нам почаще. И поговорим, и чайку попьем. У нас варенье свое, в магазине не покупаем… — приговаривала она всегда, и я знал, что это искренне, она не может иначе… Но только однажды заехал, и домашние крепко расстроили меня: нету, нету, мол, нашей хозяйки, заболела сильно, и отвезли в санаторий… Да вы, мол, не печальтеся — санаторий-то рядом.
Так и вышло: санаторий — по соседству с ее селом. И стоит он в сухом и сосновом месте, потому и называется «Сосновая роща». С трех сторон окружают деревья, а в просвете сверкает озеро. Оно широкое, неохватное, прямо морской простор. Говорят, что на озере даже бывают шторма, выйдешь на лодочке — не спастись. Но сейчас — тихо, спокойно. Белые чаечки роются в теплом песке. Потом перелетают и опять роются и что-то кричат. Но кричат не так, как морские: у тех голоса громкие и надрывные, после них тревога в душе. А эти чайки все время попискивают и очень похожи на голубей. Особенно в воздухе, когда скользят над водой.
Нина Павловна спускается по лестнице, широко улыбается, видно, узнала меня. А может, ей уже позвонили из дома, предупредили. Заходим к ней в комнату. Из окна — вид на озеро. И мы снова разглядываем этих чаечек. Потом она спрашивает серьезно:
— А на зиму они куда? На юг улетят?
— Не знаю, куда они. — И я сам удивился, почему ничего не знаю про чаек.
— Значит, побывали у наших. А я вот сплоховала маленько — открылась болезнь. — Она улыбается, опять задумчиво смотрит на озеро. На воде лежит длинный золотой луч, и вода кажется розовой, только у самого берега темнеет слегка.
— Ох, тяжело! Скоро уборка, а я заболела…
Голос у нее с хрипотцой, словно бы простудилась. Я слушал, слушал ее, и вдруг вспомнилось, вдруг в глазах поднялась Анисья Михайловна Демешкина: такой же медленный, успокаивающий голосок. Даже внешне они как сестры — старшая сестра, младшая. В глазах такая же усмешка, лукавинка, чего, мол, нашли чудесного. Подумаешь, женщина на комбайне, на тракторе. Нынче и в космос пустили женщину, а на земле-то уж везде наша сестра… А я, знаете, завидую нынешним — школы да институты. А я ликбез закончила, а с двенадцати лет в колхозе. Вначале поваром была, на всю бригаду готовила: пекла, да варила, да стряпала, за день до шести столов выходило. Уставала? А как же. Только была я сильно к людям прибойная. Кто куда пошлет — бегу, прямо убьюся… Потом трактор пришел в бригаду. Первенький. Да как фыркнул да загремел — мы в разны стороны. А я полюбила сильно машину. Трактористам, конечно, повкуснее подкладываю. А сама смотрю — такие они люди или не такие. Вижу — хорошие. У меня уже было что-то задумано. Человеку всегда нужна цель. И знаете, легче жить, когда что-то задумано. Иногда говорим, говорим, а цели не ставим, а я вот все возле тракторов отиралася. Как солярочкой опахнет на меня — так и хорошо, будто ландыш голубой распустился. Правда, правда, не вру. Такое интересное приключалося, что и во сне на тракторе ездила. Кто на самолетах во сне, на коврах, а я на тракторе — да по полям, по черным-то, по весенним — езжу да езжу всю ночь, а утром встану, пошатываюсь. Натрясло на кочках-то…
Озеро стало темнеть. Чаечки улетели, отправились спать. Осталась на воде лодка: кто-то из отдыхающих решил посмотреть на закат. Лодка стояла посреди озера — ни туда, ни сюда.