Он догреб до Туманного острова, причалив к песчаному участку, на котором нельзя было повредить днище каноэ и где легко было выйти на берег. Ему понравилось, что Линдси, не колеблясь, шагнула на прохладный влажный песок босыми ногами и прошла к тому месту, где начинались деревья и трава. Он пошел за ней с корзинкой, приготовленной для пикника, и разостлал на земле клетчатую скатерть.
Они ели сандвичи с куриным салатом, картофельный салат и виноград — и разговаривали… обо всем на свете.
Он еще немного рассказал ей о том, как рос. Без гадких подробностей, просто в общих чертах. Он признался, что до встречи с Милли жизнь казалась ему чем-то, что приходится выносить: до того, как он попал сюда, он не представлял, что в жизни могут быть радости.
— И может, странно говорить, что я был счастлив, просто живя один в доме и работая, но это было так. То есть… и есть так, — поправился он. — Хотя… в последнее время я не против того, чтобы иметь компанию.
Они говорили о музыке и книгах, и он объяснил, что когда человек бывает один столько, сколько он, такие моменты становятся важными — превращаются в способ связи с миром.
— Я начал читать в тюрьме, — сказал он, отмечая про себя, как странно звучат эти слова. Он еще не привык к тому, что она знает это про него. Но ему было приятно, что теперь есть человек, хотя бы один человек, с которым он может быть откровенным. — Я не мог оставить себе те книги, — объяснил он, — но я составил список того, что мне понравилось из прочитанного, и потом купил себе эти книги.
— Не могу себе представить, — проговорила она тихо, грустно и задумчиво, — не могу себе представить, каково там было.
Теперь они лежали на скатерти — и между ними стояла плетеная корзинка. Он лег на бок так, чтобы смотреть в небо. Ему хотелось говорить, хотелось ей рассказывать, но все равно ему было трудно это делать: слишком крепко въелось во все клеймо стыда, несмотря на то, что она поверила в его невиновность.
— Там было холодно… — сказал он. — Не в смысле температуры, а в смысле атмосферы. Жестко. Серо. Сейчас я ценю возможность быть на природе так, как никогда раньше. Я замечаю все — деревья, облака, смену времен года. Я вижу так, как не видел никогда: стараюсь ничего не упустить, ни единого дня — потому что уже упустил ужасно много.
— Там… было очень страшно?
Он закрыл глаза. Ему не хотелось возвращаться мыслями туда — но ради Линдси он готов был ненадолго это сделать.
— Да, — сказал он, наконец. — Я ведь сел в восемнадцать. Единственное, что меня спасло, был мой сокамерник, Гленн. Он был старше, за сорок. Он сидел уже давно, но он был хорошим человеком, хорошим другом. Он научил меня, как держать себя, чтобы выжить в тюремной среде. Мне… пришлось научиться быть страшным. Ты… либо пугаешь других, либо боишься сам, понимаешь?
Она кивнула, хотя Роб усомнился в том, что она действительно понимает.
— Это стоило мне срока. Меня не освободили досрочно из-за плохого поведения. Но комиссия по досрочному освобождению не могла знать, что мне пришлось быть таким, чтобы держаться, чтобы меня не трогали. Мне пришлось надеть такую маску. Она меня оберегала.
Он заметил, как она судорожно сглотнула, почувствовал, как ее накрыла волна страха. Неужели она прежде об этом не задумывалась? Теперь она явно думала именно об этом.
— Значит, тебя не… э…
— Не насиловали? — Роб прикусил губу и покачал головой. — Нет. Вот для этого и надо было вести себя так, чтобы тебя боялись.
Он знал парней, с которыми это случилось. Даже сейчас думать об этом было невыносимо. Он посмотрел ей в глаза.
— В тюрьме происходит много дерьма, Эбби, но я уцелел. Больше тебе ничего знать не надо. И если ты не против, я хотел бы больше об этом не говорить.
Она решительно кивнула и сказала:
— Извини. Мне не хотелось заставлять тебя об этом думать.
Он придвинулся ближе, чтобы ее поцеловать.
— Ничего страшного. Это моя жизнь. Мне надо с этим справляться.
— Ты по-прежнему дружишь с Гленном?
Он вздохнул. Гленн. В том Богом забытом месте это было единственное, по чему он по-настоящему скучал.
— Он отбывал долгий срок, и если не случилось чуда; то сидит и сейчас. Когда я выходил, то сказал, что буду ему писать, но он велел мне этого не делать. Сказал, что это только заставит его слишком много думать о том, каково быть на воле. И я не писал.
— А что ты делал, когда вышел? Почему ты столько переезжал — и почему не вернулся домой?
Дом. Для него это было чуждым понятием. Лосиный Ручей начал казаться ему домом — наконец-то. Гораздо лучшим домом, чем все, что у него было раньше.
— Незачем было возвращаться, — сказал он после долгой паузы.
— А родители? — спросила она, удивленно подняв брови. — Родня?
Ему неприятно было говорить ей об этом, потому что он знал: ее родные Линдси любят, так что она вряд ли поймет.
— Мои мама и папа пришли ко мне в тюрьму всего один раз, когда меня только посадили. Но даже тогда я чувствовал, что это только по обязанности. Я больше о них не слышал.
Это воспоминание снова принесло ощущение… полной заброшенности: Понимания, что он совершенно одинок.
Он увидел, каким печальным стало ее лицо, и понадеялся, что это не жалость.
— Боже! А другие родственники?
Он покачал головой:
— Я был единственным ребенком. И я никогда не видел бабушек и дедушек: все родственники жили где-то в Калифорнии.
— Ты мне ничего не сказал… про Билли. Он тебе поверил? Что ты этого не делал?
Он молча посмотрел на нее. По меркам большого города она была порой на удивление наивной.
— Его брат был мертв. Я был с ним на водонапорной башне. А ты как думаешь?
— Прости, — еле слышно отозвалась она.
— По правде говоря, Билли просто сломался. Только за год до этого он потерял родителей, так что, когда погиб Томми, он вроде как сошел с ума. Его последние слова, сказанные мне, были вот какие: мне надо надеяться, что я умру в тюрьме, потому что иначе он явится за мной, когда я выйду.
Тут Линдси громко ахнула. Наверное, временами он уже стал забывать, насколько ужасающими были некоторые моменты его жизни.
— Он это серьезно?
Роб пожал плечами:
— Мне казалось, он говорил серьезно. Вот и еще одна причина для того, чтобы не возвращаться.
— Но у тебя о нем вестей не было?
Он покачал головой:
— Иногда я гадаю, что с ним стало, но на самом деле ничего узнавать не хочется. Это все как будто… было в другой жизни, с кем-то другим. По крайней мере, так я сейчас стараюсь об этом думать.
Она тихо скрипнула зубами:
— А я все время заставляю тебя об этом говорить.
— Это не страшно, моя хорошая, — прошептал он.
— Расскажи мне про тетю Милли, — попросила она.
Роб засмеялся:
— Разве мы не говорили о ней уже несколько тысяч раз?
Но она решительно качнула головой:
— Расскажи мне, как вы познакомились.
Ну, это ему было рассказывать легко.
— Я оказался здесь — просто ехал и искал какое-то место, тихое и уединенное. Я недавно уехал из Батта: я работал там строителем, но, как всегда, все испортил: рассказал о своем прошлом женщине, с которой встречался. А она работала в офисе строительной конторы, и не успел я опомниться, как у меня не оказалось ни работы, ни ее, ни нескольких друзей, которых я начал там находить. Так что я пообещал себе, что больше такой глупости не допущу, посадил Кинга в машину и отправился куда-нибудь, где я мог бы оставаться сам по себе: жить один и как можно больше оставаться один. Я остановился в гостинице «Гризли» (Элеонор была так добра, что позволила привести Кинга), а когда я спросил ее насчет работы, она сказала, что, наверное, Милли взяла бы помощника в прокат. Это было чуть больше года назад: уже приближался рыболовный фестиваль и начало сезона каноэ. Она взяла меня на работу, а еще поручила уборку на дворе и мелкий ремонт в доме. Мы довольно много были вместе. Она меня узнала и, наверное, поняла, что я пережил довольно неприятные события. Никогда не забуду, как она заставила меня рассказать ей про тюрьму.