Прибавлю еще вот что, для меня весьма важное. У меня есть одно довольно большое и давно начатое сочинение под заглавием «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения». Вы поймете без труда, в какой тесной связи оно состоит с одобряемой вами гипотезой «вторичного смешения и упрощения форм». Едва ли я буду в силах его кончить; силы мои слабеют, и что еще важнее, охота — все меньше и меньше… После 30-летней борьбы утомлен, наконец, несправедливостью, предательством, равнодушием одних; бессилием и неловкостью других; подлостью — третьих…
При моей вере в мистические начала, вам, конечно, не покажется странным, что я придаю большое значение моему заочному знакомству с вами именно тогда, именно тогда, когда во мне случился особого рода внутренний перелом: до прошлого года я считал тот день потерянным, в который я не писал[64]; теперь таких дней множество; и я рад, что могу не писать; рад, что материальные условия жизни позволяют мне забывать о «вознаграждении»; а для «влияния», которого, при всем желании утешить себя иллюзией, я нигде открыть не могу, — не желаю отказываться даже и от гранпасьянса[65], который можно раскладывать по целым часам.
Конечно, я говорю о влиянии серьезном, вроде влияния Каткова, Л. Толстого, Достоевского, Добролюбова и Писарева в свое время; а не о каком-нибудь succes d’estime, вроде Страхова[66] и т. п. Таким-то и я давно пользуюсь. Но ведь это для усталых чувств и угасающих мыслей — возбуждение слабое!
Если бы мы увидались, я бы вам прочел эту рукопись и передал бы ее вам для окончания за меня…
Если бы у меня были теперь лишние деньги, я бы попросил вас принять от меня так или иначе 200–300 р. для свидания со мною и т. д.
Вот почему мне было бы приятно и перевести вас в Москву, если мне еще не судьба этот год умереть[67], а судьба жить у Троицы.
Так как я мало-помалу становлюсь бесполезным, то есть шанс еще пожить: я замечал, что люди бесполезные и невлиятельные долго живут.[68]
Что делать: «Не так живи, как хочется, а так, как Бог велит!»
Письмо 7. 20 июля 1891 г., Опт. п
Вчера получил ваше письмо с извещением, что переходите в Белый и т. д. Прошу вас, известите на ответном бланке[69],куда ж вам теперь более подробно писать: в Елец, в Москву (до 15?), или в Белый?
Александров — доцент по русской литерат.
Мое письмо вас обрадовало, а ваше произвело на меня истинно-удручающее впечатление известием об отсрочке статьи даже до Пасхи! Доживешь ли!? Опять fatum! Опять высшая Сила, с которой бороться нельзя.
К. Леонтьев
Письмо 8. 30 июля 1891 г., Опт. п
Спешу, дорогой Вас. Васильевич, ответить вам в Елец, так как до 8 августа еще далеко.
Как видите, я возвращаю вам вашу статью с моими заметками, которые были сделаны еще в начале июня. Вы ее не требовали, правда, но я все-таки решился возвратить ее, ибо мне так на сердце легче. Вообразите себе девицу, например, которая сознавала в себе и видела и то-то, и то-то, и другие ей подтверждали все это, что она не могла не сознавать в себе, но по какой-то игре судьбы ей в любви серьезной все не удавалось: то улизнет один жених, то другой из расчетов (видимо) предпочтет другую, то третий чего-то побоится; так дожила она, положим, хоть до 35 лет и решилась давно уже не ждать той оценки, которая удовлетворила бы ее. Вдруг откуда-то неожиданно явился человек; он говорит ей именно то, что она уже 20 лет тому назад мечтала слышать… Все давно уснувшие в ней чувства пробудились… Конечно, уж не с той живостью, с какой они могли бы пробудиться прежде, но все-таки проснулись… И что-ж? Опять обман! Этот человек или покидает ее также внезапно, как и явился, или сам умирает, и т. п.
Положение писателя, которого хотя и хвалили, но все не так и не за то именно, за что он сам себя ценит (я за теорию смешения и за указание на негодность славян), — разве не похоже на положение этой женщины?.. Я думаю, что похоже…
Вы говорите: «будьте веселы». По натуре я и так довольно весел, и если взять в расчет года, суровость настоящего православного мировоззрения и несколько неизлечимых и важных недугов, из которых один (сильное и неисправимое без весьма жестокой и опасной операции сужение мочевого канала) беспрестанно за последние года угрожает весьма лютой смертью (ischuria), то могу сказать, что я даже слишком весел и легок духом! Вообще. Но нынешним летом Богу угодно было послать мне разом несколько новых испытаний (в этом числе и значительное ухудшение этой самой болезни), и поэтому я и так давно уже «удручен», молюсь, бодрюсь[70], стараюсь насильно заниматься чем-нибудь, но есть такие нравственные давления, против которых ничего не сделаешь, пока сам Бог не облегчит их хотя бы изменением внешних обстоятельств. И вот в такое-то время я неожиданно встретил вас, и стало хоть с одной стороны светлее… И то еще все в зародыше… Кончайте, не кончайте — это ваше дело. Но мне будет легче, когда я верну вам начало вашей статьи…
64
Какая, «врожденная» потребность писать и почти полувековое абсолютное невнимание общества к писателю, почти полная его нечитаемость! Миф о «муках Тантала», я думаю, никогда еще не имел для себя такой иллюстрации, как в этом своеобразном русском писателе с своеобразною, поразительною судьбою.
65
Поразительно. Я же выше сказал, что это был маленький Тамерлан, проигравший всю жизнь «в дураки» в провинции. Это признание Л — ва о «гран-пасьянсе» почти буквально совпадает с моею мыслью.
66
Действительно: есть писатели, которые входят в плоть и кровь общества, страны; и есть писатели для полок библиотек. 99 % литературы существуют для библиотек. Существование скучное, тусклое, печальное. Невозможно и представить себе, что значит «входить в жилы» общества, чувствовать, что ты перерабатываешь дух людей, быт людей. Это — особая психология, головокружительная.
67
Увы, таинственное предчувствие Л-ва сбылось. Он умер в этом году, едва только переехав к Троице-Сергию.
68
Какое наблюдение! Действительно, бесценная жизнь (Лермонтов, Грибоедов, Пушкин) пересекается точно каким-то насилием на половине и уносится; а сколько «старичков на пенсии» мозолят глаза казначейству и выглядят «кащеями-бессмертными».
70
Какой везде грустный тон! При объяснении теорий Л-ва нужно постоянно иметь в виду, что они изошли от «Иова на гноище». Тут не запорхаешь. Не запоешь лазурных песен. Самая религия представится, как утешение сквозь грозу. Да, есть Бог «в тихом веянии» (явление Илии пророку) и есть Бог «в буре» (говоривший Иову). Л-в слушал последнего. И не мудрено, что собственные глаголы его «рвали паруса», а не шелестели в кружевах изнеженных слушательниц и слушателей.