«Я сказала это в шутку», — говорила она, лежа на больничной койке; но в нее были выпущены четыре пули, а Чарльз Д. Джонсон, неловкий и примитивный влюбленный, лежал мертвый в соседней комнате с пятой пулей в мозгу. В этой жалкой маленькой трагедии мы находим самые характерные для любви черты, а именно — безумие и себялюбие. Разберемся в поведении Д. Джонсона. Он был монтером телеграфного общества, здоровым и сильным парнем, привыкшим к жизни на открытом воздухе и к тяжелой работе. Работа была постоянная и жалованье хорошее. Не правда ли, вы видите этого человека, довольного своим пищеварением, здоровым телом, спокойными развлечениями, наслаждающегося жизнью с животной безмятежностью. Но вот в его жизнь вошла хорошенькая Луиза Навре. «Первобытный инстинкт» получил толчок, и жизнь потребовала продолжения рода. Спокойствие и удовлетворенность исчезли. Все силы его устремились к захвату и обладанию девятнадцатилетней Луизой Навре. Он был охвачен болезнью ума и тела, обезумел, поддался обольщению, и им овладело столь гнетущее страдание и беспокойство, что обладание этой девятнадцатилетней женщиной стало для него самой насущной потребностью, более насущной, чем жизнь, и более мощной, чем воля к жизни.
Я совершенно прав, называя любовь безумием. Всякое отступление от начала разума есть безумие, а для человека склада Чарльза Д. Джонсона самоубийство — действие, в высшей степени неразумное. Но он убил Луизу Навре и в этом поступке проявил столько же себялюбия, сколько и безумия. Убежденный в том, что ему не удастся обладать ею, он решает, что и другой не должен ею обладать.
Упоминая об этом случае болезни ума и тела, я вспоминаю недавно прочитанную в одном из журналов статью мистера Финка, в которой он разбирает представление Сафо о любви. По его словам, в знаменитой поэме «Сафо», которая считается как бы перечнем всех чувствований, составляющих любовь, он не нашел ничего, кроме забавного перечисления ощущений, скорее похожих на то, которые нахлынули бы на женщину при встрече с медведем в лесу: «смертельная бледность», «холодный пот», «сердцебиение», «язык не может вымолвить ни слова», «все тело дрожит», «теряешь сознание».
Данте тоже страдал болезнью любви, если вы потрудитесь припомнить. По этому поводу можно привести следующее место из «Парадоксов» Дидро:
«Возьмем двух любящих, еще не признавшихся друг другу в своей любви. Который из них лучше выйдет из положения? Не я, ручаюсь вам. Я помню, что приближался к предмету своей любви со страхом и трепетом: мое сердце билось, мысли путались, голос меня не слушался, и я говорил невпопад. Я бормотал „да“ вместо „нет“, я делал тысячи промахов, я был бесконечно бестолков, я был нелеп с головы до пят, и чем больше я это сознавал, тем становился нелепее. Между тем, в моем присутствии, легкомысленный и веселый соперник владел в совершенстве собой, был самодоволен, не упускал случая сказать комплимент, был интересным собеседником и наслаждался жизнью. Он умолял о прикосновении к руке, которая сейчас же ему протягивалась, иногда ловил ее, не прося разрешения, целовал ее многократно. Тем временем я, оставаясь одиноко в углу, старался избежать зрелища, столь невыносимого мне; я подавлял вздохи, ломал себе руки и, погруженный в печаль, покрытый холодным потом, не мог ни показать, ни скрыть своего волнения».
О, голос жизни, жаждущей продолжения, звучит мощно, и поскольку он звучит в крови отдельного человека, он иррационален; но поскольку он звучит в мире животных и людей, он необходим и рационален. Для того, чтобы жизнь могла существовать и продолжаться, необходима побудительная сила, более мощная, чем ничтожная воля к жизни. И эта побудительная сила скрывается в страсти к воспроизведению, независимо от участия в ней воображения. Эрнст Гаккель, славный старый герой Иены, поясняет:
«Непреодолимая страсть, влекущая Эдуарда к Оттилии или Париса к Елене и нарушающая все запреты разума и морали, все та же мощная, бессознательная, притягивающая сила, заставляющая сперматозоид проложить себе путь в яйцо при оплодотворении животного или растения, — то же стремительное движение, соединяющее два атома водорода с одним атомом кислорода для образования молекулы воды».
Но с появлением на сцене разумного человека отпадает необходимость в послушании слепым, непреодолимым силам. Разумный человек, изменяя течение жизни изобретениями и усовершенствованиями, приспособляет себя и свои интересы к отдаленным целям, которые его в конце концов вознаграждают, и вступает в борьбу с проблемой воспроизведения, как боролся когда-то с проблемой тяготения. Он управляет великими силами природы, и они перестают угрожать ему, а охраняют и облегчают ему жизнь, и тем же способом он будет направлять действие воспроизводительной силы, и тогда жизнь разовьется и станет выше и прекраснее. Это так же возможно, как оказалась возможной паровая машина или демократия.
XXII
ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ
Лондон.
3-а Куинс Роод. Челси.
12 июня 19… г.
Помни, пожалуйста, что эти письма пишутся для тебя одного. Я не думаю, чтобы теперь на свете стало меньше любви, чем было. Ты мне кажешься представителем определенного класса, который, в свою очередь, характерен для современного типа ученого, но я считаю тебя представителем не передовых взглядов современного человечества, а уже изжитых и отброшенных. И точно так же я не оплакиваю вместе с Рескиным прошлого. Говоря точнее, ты вполне современен и ты — выскочка. Что ж из того? Вас немного, и, подобно выскочкам-богачам, вам приходится уступить место новому, совершенно на вас не похожему поколению. Таков закон роста. Я прошу тебя говорить от своего имени. Это вопрос исключительно личный. Но вместо того ты избрал метод кружного пути, отвечая на мои вопросы. Ради выяснения побочных обстоятельств, имеющих касательство к твоей теме, ты сетью своих рассуждений охватываешь весь мир. Ты решил, что твой мир драматизирует всю игру сил и материи. Это показывает большое честолюбие, и я очень этому рад. Это ставит тебя на одну доску с изучающими идеальные стремления и доказывает, что тебя не всегда влечет на кратчайшие пути и что ты идешь с теми, кто «запрягает солнечных коней, чтобы провести плугом борозды по суровой земле».
Твое письмо звучит убедительно. Романтика пуста; любовь не рассуждает; имеет цену лишь соответствие характеров. Ты убежден в этом и готов спрятаться в броню условного и практичного. Нет, это даже не удовлетворяет требований приличной условности. Официальный мир притворяется, по крайней мере, любящим. Он все же стремится к огню, пронизывающему и расплавляющему, в то время как ты стоишь перед холодным очагом, считаешь холод благом и приветствуешь его, понимая, отчего он происходит. Ты овладел частью истины, и, хотя моя мысль дополняет твою и вводит ее в законченный круг, я не могу возложить его на твою голову венцом. Я смущен оттого, что думаю больше о тебе, чем о своих убеждениях. Самым крупным фактором нашего спора является спорящий. Меня интересует философ — создатель твоей философии. Ты рос у меня на глазах, и, наблюдая за тобой, я утратил дар слова. Чему противоречит романтика? Если бы в понятие романтики входило расточение жизненной силы, ослабление, отсрочка жизни, она могла бы оказаться кружной дорогой к развитию и счастью. Но мы живем более интенсивно, когда поддаемся ее влиянию, и мы живем именно для таких самозабвенных минут. Романтика направляет и ускоряет темп жизни; она не только средство, но и самоцель. Это пробужденная жизнь. Мы тем ярче живем, чем ярче любим. Любовь к романтике и романтика любви — единственная цена, за которую сердце отдаст жизнь. Обман? Возможно. Любовь к жизни — обман, спасающий расы от самоубийства. Природа узаконивает свои обманы. Пусть гений расы манит нас страстью и мечтой. Мы при этом ничего не потеряем. А если мечта увянет и мы в конце концов состаримся, нам все же останется воспоминание о том времени, когда душа и чувство жили полной жизнью. Я благодарю Провидение за то, что романтика цветет второй раз и что старые люди могут говорить о днях былой силы. Я благодарен за то, что воины жизни получают отпуск и могут лелеять оружие, некогда служившее им в боях, пересматривая всю свою жизнь, пока не наступит конец. Молодость богата романтикой любви, старость — романтикой воспоминаний.