Дикие животные могли бы обеспечивать людей мясом эффективнее и дольше, чем зебу и козы. Если бы разум взял верх.
Теперь же к радости общения с дикой природой примешивается грусть. Трудно отделаться от чувства, что ты принадлежишь к привилегированному поколению, быть может последнему или предпоследнему, коему дано наблюдать дикую фауну в ее собственной среде. Вечером, в конце долгого дня на лоне девственной природы чудится, что к угасающему пожару небес бегут существа из другой эпохи.
Глядя, как наш род разрывает в клочья тонкие сети зависимостей и импульсов, соединяющих между собой все живое, поневоле желаешь человеку не еще большей человечности, а заимствования некоторых качеств у животных. Когда человек окончательно изгонит создания, вместе с которыми развивался миллионы лет, как бы природа не изгнала человека.
18
Путешествуя в нынешней Африке, путешествуешь в двух мирах. Прошлое сталкивается с современным, подчас с драматической силой.
По сей день кое-где сохранились племенные традиции, уходящие корнями в первобытную пору нашего рода. Особенно это касается Долины и некоторых прилегающих к ней районов. Встречи с масаями и самбурами, с туркана и рендилле — это встречи с тысячелетним жизненным укладом.
Вначале ведь все люди были кочевниками: первыми — охотники и собиратели, затем пастухи. Теперь лишь малая часть человечества верна древнему образу жизни. Есть кочевники и на прародине человека.
Если саванны и степные просторы, по всей вероятности, лицезрели появление первого охотника, естественно предположить, что они благоприятствовали и зарождению пастушеского уклада. И где еще ему сохраниться, как не в этом ландшафте?
Земля была ничьей, стало быть — всеобщей; так гласила мудрость кочевника. Кочевая жизнь сводила к минимуму личное имущество. Уклад во многом сохранился, когда кочевник стал земледельцем. Родовая община независимо от того, кто ее составлял — охотники, пастухи или земледельцы, — была всем для индивида. Коллектив защищал своего члена от внешних опасностей, зато и направлял весь его жизненный путь. Каждый участвовал в решении общих дел, но индивид подчинялся коллективу. Это придавало индивиду психологическую уверенность, однако предъявляло к нему серьезные требования. Индивид был неотъемлемой частью своего рода и в то же время — природной среды, составляющей мир коллектива. Самосознание индивида было функцией коллектива.
Песни и повествования, мудрые правила и религиозные представления — весь духовный багаж, который вырастал из особых предпосылок данного племени или рода, находил обобщенное выражение в том, что можно назвать устной литературой. Она тоже была коллективным творением, общей собственностью племени, рода. Бережно хранимая в поколениях, снова и снова пересказываемая у лагерного костра, она продлевала родовую, племенную память.
Община такого типа, к тому же вписанная в ограниченные рамки определенной среды, мало склонна к изменениям. Традиция сдерживала развитие.
Теперь размывается сама основа пастушеского уклада. Пастух покидает сцену, унося с собой ощущение простора и духовной свободы, которым он делился с другими членами рода человеческого.
Масаи и рендилле стали узниками убывающих степей и растущих пустынь. Они выбились из колеи развития. А и у тех, кто еще цепляется за старый уклад, нет прежней ясности в душе, и чувство независимости подточено.
Главной причиной разрушения исконного племенного строя было прибытие белых. Одержимые рвением насаждать свои верования и распространять свою массовую продукцию, исповедующие поощрение личной инициативы за счет коллектива, европейцы сильно повлияли на дальнейшее развитие. Даже после того, как они удалились, песок хранит их следы.
Взрывной переход Африки к формальной самостоятельности означал, что в рамках произвольно начертанных колониальными державами рубежей африканцы копировали европейское национальное государство. Африка, втиснутая в границы, установленные не самими африканцами, а европейцами, была чревата противоречиями, которые мы, говоря об Африке, называем межплеменными конфликтами, говоря о Европе — национализмом. Африканцы переняли также европейские формы правления и — там, где оно было, — просвещения. Подражание Европе считалось показателем свободы. Но европейские схемы плохо вязались с традициями и устоями африканцев. За тем, что нам представляется как неудачный старт Африки, на самом деле стоит европейское наследство.