Я переводила с чувством, будто каждая страница приближает меня к нему. Настолько увлекалась, что ходила как ненормальная.
— Не перебарщивай с этим французом, — сказал мне Михал, глядя в глаза. — Как-нибудь вместо тарелок положишь на стол веник с совком…
Я рассмеялась, чтобы скрыть замешательство. В своем отношении к Михалу я тоже чувствовала фальшь. Две версии моей жизни были несовместимы. Однажды я проснулась в жутком настроении, все во мне клокотало, бунтовало. Всегда происходило так, что секс врывался в мою жизнь как дело неблаговидное. Моя любовь отобрала тебя у Марыси, а мысли о том человеке угрожали нашей любви. Все было непросто. Я оказалась в ситуации, когда должна была заглушать в себе то, что запрещено, но на самом деле было естественной потребностью… Случайно услышала в нотариальной конторе, как одна из сотрудниц сказала коллеге, что шеф питает ко мне слабость.
— А чего удивляться, — проговорила та, — у нее глаза курвы… — Повернувшись, она увидела, что я стою в дверях.
Я долго не могла забыть этих слов. Но разве это неправда? Моя вторая натура отзывалась во мне со страшной силой, ведь за моими плечами лежал большой груз опыта по части мужчин…
У старшего сына портного родился ребенок. Он пришел к нам с просьбой стать крестными родителями. Мы не могли отказаться. С этой миссией для меня были связаны дополнительные переживания, например необходимость исповедаться. Это было проблемой и для тебя, ведь ты состоял в партии. Пан Хейник все предусмотрел и обсудил с ксендзом в Миляновке. Мы должны были явиться туда поздно вечером в определенный день. С кислой миной ты вел машину, а я вспоминала молитву, которой меня учила Вера перед выходом из гетто, но, кроме «Отче наш…», в памяти ничего не всплывало. Легче было с другой — «Верую в Бога Отца и Иисуса Христа, Господа нашего». Неожиданно я почувствовала почти боль, ведь Христос не мой Господь и я от Него безнадежно далека. Но я всегда оказывалась Ему чего-то должна и никак не могла рассчитаться. Я подумала: может, рассказать все ксендзу и попросить его покрестить меня? Но тотчас отогнала эту мысль.
В костеле горела только лампадка при алтаре. Ты исповедовался первым, потом была моя очередь. Я еле заставила себя встать на колени. Желание убежать оказалось настолько сильным, что пришлось ухватиться за стенку исповедальни. Наконец мои непокорные колени согнулись.
— Хвала Господу нашему Иисусу Христу, — промолвила я шепотом, когда голова ксендза наклонилась к решетке. Но это уже были пустые слова.
Я не чувствовала, что совершаю святотатство, исповедуясь в ненастоящих грехах. И мне, и тому человеку определены роли, которые мы должны сыграть.
— Больше грехов не помню, — декламировала я, — обо всем чистосердечно сожалею, а у тебя, духовный отец, прошу отпущения грехов и покаяния. — А сама подумала: «Что ты можешь знать о моих грехах и о моих покаяниях? Я определяю их сама с того дня, как покинула гетто…»