— Одна ложечка, вторая, послушная девочка…
Я с омерзением проглатывала еду. И всегда думала о Марысе, о том, как я ее кормила. Может быть, если бы это делал ты, она бы еще жила. Мы ходили на прогулку, сначала до оврага, а потом дальше. Вечером в кустах сирени пели соловьи. Мы гуляли вокруг газона. Как-то глуховатая жена одного забытого автора спросила вдову другого забытого автора:
— Что это за пара, пани Хана? Выглядят, как будто только что поженились…
И та, вторая, ответила:
— Она была больна, все думали, что умрет. Знаете, это та переводчица с французского.
— А, это она…
Они орали так, что мы услышали их и улыбнулись друг другу. Но мы не были тогда любовниками. Ты относился ко мне с трогательной заботой: помогал мыться, одеваться, стирал мое белье, как твоя мама когда-то. Я ведь оказалась словно без рук. У меня были не пальцы, а палки. Я боялась, что так останется навсегда. Врачи обещали, что я обязательно приду в норму, но нужно упражняться. Для этого из Варшавы приезжал физиотерапевт. Он работал в твоем отделении, потому что людям после инфаркта тоже необходима гимнастика. Ты сказал, что он прекрасный специалист, но болван. Пан Роберт, так звали физиотерапевта, был чрезвычайно вежлив, и от него пахло одеколоном. Тебя он очень уважал и на каждое твое слово отвечал наклоном головы: «Да, пан ординатор! Будет сделано, пан ординатор!»
— Возьмитесь поактивнее за мою жену, — приказал ты ему. — Она большая лентяйка, ей не хочется упражняться.
А он отвечал:
— Будет сделано, пан ординатор.
В конце июля тебя сменил Михал, мне уже стало немного получше. Пан Роберт действительно активно за меня взялся. Иногда мне даже хотелось плакать, настолько быстро я уставала. Но жаловаться было нельзя, поскольку ты сурово говорил:
— Я долго еще буду твоей нянькой?
И, несмотря на то что твой голос звучал как признание в любви, пан Роберт принимал все за чистую монету и гонял меня беспощадно.
После твоего отъезда его усердие немного поумерилось, и мне удалось сократить упражнения почти что наполовину. А с Михалом все было просто прекрасно. Наши прогулки, наши беседы… Я уже могла сама одеваться, пробовала самостоятельно есть. Конечно, хлеб пока отрезать не могла, но и того, что делала, было достаточно. Как-то Михал, расстилая мне постель, сказал:
— Ну и нагнала ты на нас страху. Мы привыкли, что это мы болеем ангиной и катарами, а ты нам даешь малиновое варенье и аспирин.
— И конь иногда спотыкается, — рассмеялась я.
— Если бы с тобой, Кристина, что-нибудь случилось, я бы навсегда остался один.
— Что ты говоришь! У тебя есть жена, скоро ты станешь отцом.
— С моим странным характером меня никто не поймет.
— Только другой такой же странный характер, ты это хотел сказать!
Михал говорил настолько серьезно, что меня это сбило с толку.
— Нет, мне хотелось сказать, я счастлив, что у меня есть ты…
— Однако признание после стольких лет…
И неожиданно мы оказались рядом. Я прижала его к себе, вернее, он меня прижал. Выше меня на голову, широкоплечий, он фигуру унаследовал от отца.
— Может, пойдем погуляем? Еще минута, и мы растаем от слез и от избытка чувств, — проговорила наконец я.
Меня бы в этот момент переполняло счастье, если бы не обычная примесь горечи. Теперь я подумала о Марысе. Жаль, она его не видит. Как она бы гордилась, что ее сын стал таким. Почему она не хотела жить, хотя бы для него, для Михала? Я не осмеливалась у него спросить, думает ли он, хотя бы иногда, о маме.