— Разводит в источнике мудрости золотых рыбок и размышляет о превратностях судьбы.
— Ничуть не изменился, — Гюльва фыркнула и, не долго думая, отхлебнула прямо из горлышка кувшина. Недовольно скривилась: — Холодная какая.
Слейпнир ждал, затаив дыхание. Старая вёльва сделала еще глоток, попыталась поставить кувшин на столик, но промахнулась. Изделие рук Мимира грохнулось на мрамор, разлетевшись дюжиной черепков и облив подол одеяния колдуньи оставшейся водой. Вёльва вскрикнула, словно каркнула ворона на дубу — и тут с ней что-то произошло. Она, извечно скрюченная в три погибели, распрямилась. Привычный ее облик стал драным коконом, из которого рвалась наружу, расправляя крылья, новорожденная бабочка. Она менялась, менялась на глазах у пораженного Слейпнира, вот уже исчезли выступающие вены на ее пожелтевших руках и багровые пятна на лице, разгладилась кожа, а растрёпанные седые лохмы завились тысячью мелких кудряшек и вспыхнули надраенной медью. Изменилась даже одежда, став новеньким платьем темно-синего цвета, расшитым серебряной нитью.
Невысокая, широкая в кости, лицо со вздернутым носиком, большим ртом и выступающими скулами, кожа оттенка пережжённой кости — такой она стала, дева-чародейка древней, старшей тролльей крови. В растерянности она озиралась по сторонам, а Слейпнир помалкивал, в кои веки не зная, что сказать. Два чуда за один день, не слишком ли много даже для Асгарда? Их шальной план сработал, и дряхлая вёльва стала такой, как в дни своей юности.
— Кто я? — удивленно вопросила рыжая девица. — Где я и как тут очутилась? — она подняла на Слейпнира глаза цвета дикой бирюзы. Она позабыла все, что было с ней прежде, но бесстрашно смотрела на новый мир.
— Ты… тебя зовут Гюльва, — Слейпнир обреченно понял, что все увереннее и ловчее скачет по узким окольным тропам кривды. Но не говорить же ей правду! Его ложь избавит ее от необходимости тащить на себе груз прошлых ошибок и невзгод. Освободит от тягости зловещего пророчества. Ведь это не она наговорила всяких страхов, а старая вёльва, безымянная, пришедшая из ниоткуда и убравшаяся в никуда. — Гюльва Безотчая. Твой род давно погиб. Ты оказалась в плену у ледяных великанов. На тебя наложили заклятье, и на столетия ты погрузилась в сон. Многое прошло мимо тебя, и многое ты позабыла… но это ничего. Жизнь тут нетороплива, и ты успеешь все наверстать.
— Выходит, ты спас меня? — может, Гюльва и утратила память, но ум и сообразительность остались при ней.
— Нет, — на такую нахальную ложь сил Слейпнира не достало. К тому же он терпеть не мог приписывать себя подвиги, которых не совершал. — Просто… просто действие опутывающего тебя заклятия сошло на нет. Ты свободна. Отныне твоя жизнь принадлежит только тебе.
— Я — Гюльва, — повторила девица-тролль. — А кто же тогда ты?
— Слейпнир, — в некоторой растерянности назвался конь-оборотень, привыкший, что здешние обитатели узнают его с первого взгляда. — Место, где ты находишься, называется Асгард. Это большой город… если хочешь, могу показать его тебе.
Злые шутки братца Фенрира касательно того, что Слейпниру куда привычней иметь дело с кобылицами, нежели с девицами, были отчасти правдивы. У Слейпнира не было подруг, а вот кобыл ему приводили. Жеребят, четырехногих и обгонявших ветер на скаку, но не обладавших даром оборотничества, торжественно преподносили в дар князьям Ванахейма, Альвхейма и Мидгарда, в знак дружбы Асгарда и закрепляя подписанные союзы. Слейпнир знал, что таков его долг, и не пытался разыскивать свое потомство, уверенный, что с ним все благополучно.
Но бывшая вёльва… Не мог же он отпустить ее одну шататься по незнакомому городу, бурлящему от дурных известий! Вдобавок Гюльва — тролль. Пусть и Старшей крови, но тролль. Ее сородичей в Асгарде не жалуют. Что, если кто-нибудь заденет ее дерзким словом или обидит? Он внес свой вклад в то, чтобы она стала такой, и он просто обязан приглядеть за ней, пока она не обустроится!
— Хочу, — легко согласилась Гюльва. Принюхалась, смешно дергая носом, и вынесла решение: — Тут, должно быть, много всего интересного.
И они пошли. Рядом, но не вместе.
Довольно долгое время Одину Всеведающему пришлось обходиться без своего верного скакуна. Зато повсюду разлетелись слухи о том, что то здесь, то там замечали скачущего во весь опор Слейпнира. На спине восьминогого жеребца восседала некая дева с рыжими кудрями, и оба выглядели чрезвычайно довольными миром и друг другом.
Асгард, Брейдаблик.
— Наилучшая случайность — та, что тщательно спланирована и заранее подготовлена! — заявил Фенрир, едва переступив порог родного трактира. Рататоск, мечтавшая о долгом отдыхе, уютной постели из мягких шкур и обильном вкусном обеде, приготовленном матушкой Эстой, насторожилась. И не зря, ибо следующими словами Фенрира стали:
— Милая, слетай-ка в Брейдаблик. Одна нога здесь, другая там. Упреди красавчика. Скажи, мол, по доброте душевной мы преподносим ему на золотом блюде прекрасную возможность добиться своего. И если он настолько туповат, что упустит свой шанс, может сюда больше носа не казать. Прибью на месте.
— Ладно, — вздохнула Рататоск. В самом деле, надо бы предупредить Бальдра. Чтобы в самый ответственный миг не застыл бревно бревном в полной неожиданности, а был готов действовать. Быстро и решительно, смотря по обстоятельствам.
В чертоги Бальдра и Нанны незваная гостья заявилась в своем подлинном обличье — белки размерами с добрую рысь. Четыре лапы, шерсть цвета кленовых листьев по осени, пушистых хвост и кисточки на ушах. Запрыгнув на распахнутое окно, Рататоск стала невольной свидетельницей семейной ссоры — и испуганно поджала ушки, смекнув, что ссора отнюдь не первая и не последняя. Пока они странствовали по мирам, казавшийся столь прочным брак Бальдра и Нанны пошел глубочайшими трещинами.
— Белка! — зазевавшись, Рататоск упустила миг, когда к ней подкрались. И нацелились прямо в глаз стрелой из лука. К счастью, лук был игрушечным, а сжимал его ребенок, очаровательный мальчик с льняными кудряшками и упрямо сжатым ртом. — Да какая громадная! Стой! Ты моя добыча, не смей удирать!
— Не родился еще тот охотник, чьей добычей я стану, — огрызнулась Рататоск, невольно подражая Фенриру. Неведомый творец оделил ее способностью к человечьей речи даже в обличье зверька, только резцы мешались и слова выходили несколько шепелявыми. — Я тебе не просто белка!
— А-а, — мальчик понятливо кивнул и опустил лук. — Тогда я про тебя слышал. Ты Рататоск, посланница богов. Прости, если я тебя напугал. На самом деле я не собирался в тебя стрелять. Я Форсети. Форсети, сын Бальдра.
— Тогда я тоже о тебе слыхала, — сменила гнев на милость Рататоск. — Доброго тебе дня, Форсети.
Спорящие голоса в соседнем покое стали громче и злее. Нанна обвиняла, Бальдр огрызался, а их маленький сын досадливо скривился, прикусив губу и отчаянно стараясь не расплакаться. Его родители, надежда и опора его маленького мира, кричали друг на друга, а он ничего не мог поделать.
— Часто они так? — тихонько спросила Рататоск.
— Прежде никогда. Теперь — почти всякий день, — мальчик шмыгнул носом. И добавил, удивив Рататоск взрослой, печальной верностью суждения: — Мама не права. Отец и хотел быть с ней, но она отталкивает его своими речами. Она совсем не хочет ждать. Если бы она помолчала и подождала, он бы понял ее. Понял, что ей тоже трудно… и она очень боится. А когда матушка боится, она нападает. Пусть у нее нет меча, как у мужчин, зато полно язвительных слов. Она разит ими куда больнее, чем стрелами.
— А ты не пробовал, ну, потолковать с матушкой? — неуверенно предложила Рататоск. — Объяснить ей, какую она совершает ошибку…
— Она не поймет, — отмахнулся Форсети. — Мама считает, раз я еще мал, то ничего не замечаю вокруг.
— Я так не думаю, — честно заявила Рататоск. — Хотя и вижу тебя первый раз. По-моему, ты отлично смекаешь, что в твоем доме к чему. И ты наследник имени и владений своего отца. Брейдаблик когда-нибудь станет твоим, и с твоим мнением должны считаться.