Но я занимаюсь ерундой. Мне надоело играть в "мыслящую авторучку", следить за собой и ЗНАТЬ. Я хочу великого обнажённого молчания, наготы и лопающейся на солнце кожи. Вы понимаете, позволить этому бедному маленькому Я умереть в песках и отыскать подлинное глубинное сокровище.
Напишите мне, подруга, если вы прощаете мне моё молчание. Это было не упрямством, а пустотой души. Расскажите мне, о чём вы думаете.
Дружески обнимаю вас и Макса.
Всегда ваш
Б.
Удачи?
U
Пондичерри, 5 февраля 1949
Бернару д'Онсие
Дорогой мой Бернар,
Хочу сообщить тебе об одной победе: я последовал твоим советам и совершаю дезинтоксикацию. Начал 17 января с уменьшающихся доз, и вот уже три дня, как не курю. Я разбит, обессилен, но верю, что эта партия будет выиграна. Я больше не буду курить, кроме как только с тобой, и я учусь "обладать наркотиком вместо того, чтобы позволить ему обладать мной".
Физически я обессилен, но чувствую себя словно заново помолодевшим и возвращаюсь в число "живых" -- не столько для того, чтобы ими восхищаться, сколько для того, чтобы их превзойти. В моих жилах настоящая весна духа. Без сомнения, сегодня вечером я буду менее стойким, но этот рассвет наполняет моё сердце радостью, и конечно же мне хочется поделиться с тобой этой радостью, я должен сказать тебе, сказать ясно и доходчиво, о твоём последнем письме и со всей простотой ответить на заданные тобой вопросы.
Ты спрашивал у меня, какому "закону" я принадлежу. И я собираюсь ответить тебе, кем я был, что я чувствую и что хочу сделать.
И сначала хотелось бы сказать тебе о той глубинной связи, непрерывности, преемственности, которую я обнаруживаю в своей жизни, с каждым днём всё больше; связь между страстным мальчишкой, которым я был в десять лет на забастовках в Бретани, и человеком, которым являюсь сейчас. Словно я не занимался ничем, кроме выполнения определённых обещаний юности, которые мы даём самим себе, не очень хорошо понимая, зачем. Словно вся моя жизнь до настоящего момента была лишь непрерывным выражением этого внутреннего РИТМА, который начал пульсировать в тот вечер Пасхи во время большого прилива, когда я десяти лет от роду гулял у обрывов среди пенных бурунов и орал как сумасшедший от радости и избытка силы. Ты понимаешь, тот вечер был словно посвящением неизвестному Богу, посвящением, смысл и значение которого были мне неведомы. Я пока ещё не ведал значения радости, которую я тогда ощутил, но сейчас я несу в себе нечто вроде внутренней ЛИХОРАДКИ, которая полностью детерминирует меня и мои действия. Все мои поступки, весь мой образ действий является и может являться только выражением этого внутреннего движения, этого ритма.
Без сомнения, я провожу свою жизнь в "бунте", бунте против семьи, против дипломов, против социальных правил -- по крайней мере, мне всегда говорили, что я "бунтарь". Но это не было бунтом тогда и это не является бунтом теперь, это не более, чем движение волны, сметающей всё, что препятствует моему ритму. Понимаешь, как если бы это было нечто настолько сильное, что взрывалось под моей кожей.
Да, я нахожу волнующую связь между этим "невыносимым" мальчишкой, которого пришлось запереть в Аббатство Лангонье, того, кого вынуждены были выставлять за дверь в школе Иезуитов, и того, кто страстно бросился на войну. О! давай не будем говорить о патриотизме, я никогда ничего не делал из чувства патриотизма, на войне я лишь нашёл отдушину для моей жажды риска и радостной необузданности. Я никогда не испытывал большей радости, чем та радость, когда приходится ПОСТАВИТЬ НА КАРТУ всего себя целиком одним ударом в одном-единственном акте.
............
Так что мне надоела эта анархия и это глупое интеллектуальное половодье. Мне надоело стремление объяснить то, что необъяснимо. Я слишком хорошо убедился в том, сколь идиотской вещью является эта "охота за Правдой". Единственная правда и единственное действительно ценное произведение искусства -- это то, что мы ДЕЛАЕМ со своей жизнью. Я больше не хочу ни противопоставлять смерть жизни, ни делать жизнь медитацией на смерть. Я хочу быть олицетворением жизни, совсем простой жизни, против смерти. Я хочу быть своим собственным сотворением мира и своим собственным Апокалипсисом. В конечном счёте, что для меня может быть важнее того, что я смогу замесить собственными руками, если я рискну собой и создам что-то в своей собственной коже.
После трёх долгих лет анархии я чувствую в себе огромную потребность в очищении, потребность в ПУСТЫНЕ. После всего этого индийского кишения я нуждаюсь в истинном одиночестве и в возвышенной обнажённости. Я нуждаюсь в бескрайних горизонтах, протяжённых, голых, жгучих.
............
Я начал догадываться об этой потребности на дорогах Афганистана, путешествуя из Кабула в Кандагар, и теперь я весь целиком в этом проекте путешествия в Пустыню.
Я решил -- если мне не помешает какое-либо материальное препятствие -- уехать в Китай по дороге китайских мандаринов*: Тибет, Гилгит, а затем Син-Цзян. Исходным рубежом будет Дели, и я очень надеюсь увидеться с тобой гораздо раньше, возможно, ты решишь поехать со мной, это было бы великолепно. Именно в твоём обществе я хотел бы проделать этот долгий путь. У меня нет особенной "цели". Китай для меня даже не цель. Для меня важна сама дорога, усилие на Пути, снятие покровов и тот человек, которым я стану через совершение этого усилия. Заставить разорваться мою слишком тесную шкуру под огромным пустынным солнцем. Освободиться от этого маленького мелочного Я и позволить проявиться в моих жилах возвышенности истинного одиночества. По сути, Пустыня -- сестра Моря, а я нигде не чувствовал себя таким свободным, таким ЖИВЫМ, как в Море. Ты понимаешь, когда я в Море, я чувствую, как моя жизнь бьётся словно поэма, и я начинаю распевать (фальшиво) -- именно этой радости и этой полноты я ищу.
Нет, Китай меня мало интересует. Когда я завершу поездку, мне останется лишь начинать сначала, всегда начинать сначала, без цели -- ведь единственная цель это внутренний ритм, которому я должен быть верен, предан, это вечная ИГРА, в которой мы ТВОРИМ СЕБЯ.
Бернар, наша единственная сила в том, что мы уверены в том, что умрём. Я понял это на войне, и ты не представляешь, насколько знание этого делает всё простым, лёгким, малозначительным. В конечном счёте, всё, что мы делаем, это продолжаем игры своего детства, но это всегда ИГРА, великая игра. У меня стойкое чувство, что именно таким я теперь и являюсь, таким я был, когда бежал в ланды* играть в "жандарма-вора". Нет или почти нет никакой разницы -- интенсивность и страсть остаются теми же, неважно, идёт ли речь о войне, о Китае или игре "жандармы-воры". Ничто не является "серьёзным", кроме этой интенсивности, прожитой вживую, кроме этой страсти к игре, которая играет сама с собой, до конца, целиком и полностью, без обмана.