Я сел на диван подальше от брата. Из-за работавшей микроволновки по экрану бежала рябь, шум вентилятора над плитой почти полностью заглушал диалоги, но я не посмел выразить недовольство. Стоило привлечь к себе внимание, и весь остаток вечера за мной следили бы еще пристальнее, а я бы этого не вынес. Несмотря на необъяснимую странность отцовского поведения, я думал только о своей новой подруге по переписке и просто убивал время до того момента, когда смогу остаться в одиночестве и написать письмо Киоко Йосицуми.
Отец вошел в комнату, молча щелкнул пультом и плюхнулся на диван между мной и Томом смотреть новости. Мы тут же убрались на кухню.
После ужина, состоявшего из замороженных бурито, разогретых в микроволновке, и желе из пакетиков, я отправился в свою комнату. Закрыв дверь, я сел за стол и вытащил из тайника в нижнем ящике папку. Предполагалось, что я выполняю домашнее задание, но я положил перед собой лист почтовой бумаги, новую ручку и попытался написать письмо Киоко.
Пожалуй, ключевое слово здесь «попытался».
Я таращился на чистый лист и пытался хоть что-нибудь придумать. Ничего не получалось. В школе я никогда не разговаривал с девчонками и уж точно никогда ни с одной не переписывался. В полном отупении я просидел почти час, и единственное, что пришло мне в голову, — увеличить свой возраст; пусть мне будет не десять лет, а двенадцать. Американские девчонки предпочитают парней постарше, и с японками наверняка точно так же. А дальше-то что? Я даже не мог решить, как начать письмо. «Дорогая Киоко»? Слишком интимно, слишком фамильярно. Тогда как же?
К тому моменту, как мать явилась с проверкой, я даже не приступил к математике. Услышав скрип открывающейся двери, я успел спрятать папку и листок, но раскрыть учебник и достать задание не успел, а потому даже притвориться не мог, что работаю.
— Чем ты занимаешься? Ты должен выполнять домашнее задание. Что вообще здесь происходит?
— Я только что закончил, — солгал я, вставая из-за стола.
— Покажи.
Как я мог подумать, что одурачу ее! Я мямлил, пытаясь выкрутиться, но в конце концов она заставила меня признаться.
— Я иду за отцом, — заявила она, поджав губы.
Оставшись один, я подальше запрятал папку и к возвращению родителей разложил учебник и тетрадь. Я даже успел выполнить первое задание и напустил на себя жутко деловой вид, но это меня не спасло. Родители взялись за меня вдвоем. В который раз я услышал, что глуп, ленив и ничего хорошего из меня не выйдет. Я кивал, как будто соглашаясь, но думал о мисс Накамото и японской девочке, возможно на нее похожей.
Выполнение домашнего задания не отменило наказания: я был лишен телевизора и рано отправлен в постель. Только я не заснул. Я лежал в кровати и выжидал час за часом, когда улягутся родители и Том. Удостоверившись, что все спят, я тихонько поднялся, прокрался к письменному столу и включил маленькую настольную лампу. Теперь я точно знал, что сказать, и слова лились легко и быстро. Я сообщил Киоко, что учусь в седьмом классе, что я чемпион по серфингу и звезда баскетбольной команды, а еще состою в школьном совете, что я порвал со своей последней подружкой, играю на гитаре и сколачиваю рок-группу.
Короче говоря, я не сказал ни слова правды.
Кроме имени и адреса, все мое письмо было ложью.
Только это ничуть не приуменьшало моего приятного возбуждения. Облизав клейкую полоску и заклеив конверт, я тут же начал мысленно составлять следующее письмо, разукрашивая свою придуманную жизнь. Если я сам был потрясен своими достоинствами, то Киоко точно не останется равнодушной!
Я спрятал письмо в учебник математики, улегся в постель и заснул, представляя, как Киоко читает мои письма, влюбляется в меня, взрослеет, становясь похожей на мисс Накамото, и в конце концов приезжает в Америку, чтобы выйти за меня замуж.
Ее первое письмо я получил в субботу.
В воздухе витали обычные для пригорода запахи: свежескошенной травы, самых разных цветов, бензиновых выхлопов газонокосилок и машинок для обрезки веток, а также «Макдоналдса» и «Тако Белл», расположенных в нескольких кварталах от нас. Я ясно помню их даже сегодня. Я также помню, что чувствовал, когда достал из ящика почту и увидел маленький розовый конверт из непривычной бумаги с иностранной маркой.
Я сразу понял, от кого это, и бросился в дом, в свою комнату, закрыл дверь и нетерпеливо разорвал конверт.
Письмо оказалось довольно коротким. Гораздо короче моего, и я даже обиделся на Киоко. А потом напомнил себе, что ей пришлось писать на английском, родном для меня, но чужом для нее языке. Она воспользовалась возможностью попрактиковаться, и причин для обиды у меня нет. Я перечитал письмо раз, другой, третий. Киоко жила в квартире, а не в доме, ее любимым цветом был розовый, любимым школьным предметом — изобразительное искусство. Еще у нее была большая коллекция мягких игрушек-зверушек, что показалось мне глупостью и ребячеством. А понравилось мне в ее письме то, что она подписала его «С любовью, Киоко». Сразу видно, что автор — девочка. Мое-то письмо заканчивалось словами «С уважением». Я испытал какое-то новое и не совсем понятное волнение.
Если честно, я побаивался, что Киоко меня отвергнет, захочет переписываться с девочкой, а не с мальчиком, и теперь был счастлив: она вроде бы хотела дружить со мной так же, как хотел этого я. Одновременно я понял, что необходимо найти что-то общее, иначе переписка просто заглохнет.
Я размышлял о ее внешности. До сих пор Киоко представлялась мне миниатюрной мисс Накамото, но она могла быть и уродиной, и толстухой.
Нет, нет. Так думать нельзя.
Выберу момент и попрошу у нее фотографию, а пока пусть остается для меня миленькой и хорошенькой, такой, какой я хочу.
Днем я играл в своей комнате в «Лего гонщики», а потом отправился к Полу; его мама обещала нам по два доллара каждому, если мы вымоем все окна в доме. Конечно, можно было бы написать ответ Киоко, но мне хотелось продлить удовольствие, прочувствовать свои впечатления, а потому я решил опять подождать до тех пор, пока все улягутся спать.
Ужинали мы втроем — мать, Том и я, а отец задерживался, в чем ничего необычного не было. Он часто проводил субботние дни и вечера со своими друзьями, болтался в барах, смотрел бейсбольные матчи и иногда утрачивал всякое представление о времени. Вдруг зазвонил телефон, и мать подняла трубку. Уже через секунду она злобно орала, и по ее репликам мы сразу поняли, что произошло: папаша с дружками завалился в бар, напился и по дороге домой попался полицейским. Мы с Томом переглянулись.
Страх перед возможными последствиями на мгновение сблизил нас, что случалось очень редко.
Поскольку отец забрал «торино», мать запихнула нас в «фольксваген», и мы поехали в полицию. В участке мать орала и визжала на злополучных дежурных, пока ей не разрешили зайти и повидать отца, и она исчезла за железной дверью, открывавшейся с пульта дежурных. Изнывая на жесткой скамье, как нам показалось, вечность, мы видели девушку, заявившую о взломе машины и пропаже сумочки; старика, в чью припаркованную машину врезался удравший с места происшествия водитель; женщину, требовавшую оформить запретительный судебный приказ против мужа. Все они давно закончили свои дела и ушли. Наконец из-за той таинственной двери появилась мать и процедила сквозь зубы:
— Пошли отсюда.
Я взглянул на Тома. Один из нас должен был задать вопрос, а Том — старший.
— Что с папой? — спросил он.
— Ваш отец влип, но он сам заварил эту кашу, сам пусть и выпутывается. Пошевеливайтесь!
Мы поплелись к машине, боясь открыть рот. Никогда еще я не видел мамашу такой разъяренной и подумал, что теперь-то родители разведутся. Дома нас ждал давно остывший ужин, но голода я не испытывал. Да и вряд ли я смог бы проглотить хоть кусочек. Мать, трясясь от бешенства, стала соскребать еду с тарелок прямо в мусорное ведро. Том убрался в свою комнату и захлопнул дверь, а я остался в гостиной, не представляя, чем занять себя, и в любой момент ожидая услышать звон бьющихся тарелок. Хлопали дверцы шкафчиков, гремели столовые приборы, необычайно громко щелкнул выключатель посудомоечной машины, но до битья посуды дело не дошло.