Америка улыбнулась.
— Так и есть. Большую часть своего упорства я унаследовала от нее.
— Значит вы упрямы? Девушка с характером?
Неожиданно принц закрыл лицо руками и рассмеялся, Америка бросила на него взгляд, полный укоризны.
— Иногда.
— Ну, раз вы девушка с характером, может, это вы отчитали принца?
Отчитала принца?!
— Совсем забыла, — вмешалась Натали. — Я решила сразу включить интервью, но в самом первом эфире, когда Отбор только начался, Максон сказал, что при первой встрече одна из Отобранных нагрубила ему. Мы очень долго гадали кто именно это был, хотя впоследствии были не очень удивлены, узнав, что это была Америка.
Однако я ее не слушала. Америка на экране обреченно вздохнула:
— Да, это была я. У моей мамы, наверное, сейчас случится сердечный приступ.
— Попроси ее рассказать всю историю целиком! — неожиданно крикнул принц, в ответ получив очередную молнию от Америки.
— Ого! И что это за история? — воскликнул Гаврил.
— В самый первый вечер у меня случился небольшой приступ… клаустрофобии, и мне потребовалось выйти из дворца. А охранники не выпускали меня наружу. Я уже практически потеряла сознание перед дверями, но мимо случайно проходил принц Максон и приказал им открыть.
— О, — умилялся ведущий.
— Ну вот, а потом он пошел следом, чтобы убедиться, что со мной все в порядке… А я так перенервничала, что в благодарность практически назвала его пустоголовым, надутым индюком.
Я рассмеялась. На маму, которую я знала сейчас, это было не похоже. Она всегда знала, что ответить. И я никогда не видела, чтобы она теряла контроль над собой. Я всегда поражалась тому, как она держится при общении с Мистером Иллеа — отношения у них очень напряженные, однако оба относятся друг другу с должным уважением.
— И он простил вас? — вернул меня к телевизору вопрос ведущего.
— Как ни странно.
Я резко встала со своего стула, даже не дослушав до конца слова мамы, и вышла из каморки, а затем покинула библиотеку. Перед глазами все плыло, тошнота накатывала, но я продолжала идти, едва не переходя на бег, нередко сталкиваясь с прохожими и смутно слыша их негодования. Дышать стало тяжело, и я расстегнула ворот кофту. Я надеялась, что скоро это прекратиться, но нет. С каждой секундой дурнота лишь усиливалась.
Нет. Приступы должны были прекратиться. Я же должна быть здорова.
Когда не оставалось сил даже на то, чтобы сделать шаг, я остановилась и оперлась руками о заржавевший от времени фонарный столб. Трясущиеся руки стали будто ватными, но в то же время кончиками пальцев я ощущала каждую трещинку отколупывающейся краски. Голоса людей и редкие звуки проезжающих машин превратились в единый гул, раздражающий слух.
Кто-то подошел, поинтересовался все ли у меня в порядке и предложил помощь, но я лишь покачала головой и, с трудом произнося слова, отказалась от помощи. Дурнота накатывала каждую секунду, а я не останавливаясь твердила себе, что этого не может быть и не могла сосредоточится на чем-то другом.
На последнем обследовании около пяти лет назад нам сказали, что я абсолютно здорова и больше не нуждаюсь в препаратах. Но не могли ведь врачи ошибаться. Не могли же?
Я села на землю, прямо в центре оживленной улицы, и опустила голову на колени, стараясь выровнять дыхание и успокоиться. На какой-то момент, я отключилась, должно быть, заснула, а когда проснулась на улице уже было не так людно — наступление вечера предзнаменовало начало комендантского часа. Я встала на ноги, оценивая свое состояние — голова больше не кружилась, да и одышки не наблюдалась. Накинув капюшон своей кофты на голову, я отправилась домой, представляя, как мама разволнуется из-за моей задержки, и заранее ощущая угрызения совести.
Мне было очень скверно от того, что я убедилась в том, что мама была влюблена в принца. Боюсь, что нет смысла пытаться искать еще что-нибудь, что могло бы опровергнуть мои мысли. Она влюблена в него. И он, судя по всему, тоже. Мы же с Томасом — люди, которые разрушили ее жизнь, превратив ее в ад наяву. Из-за нас ей пришлось выйти замуж за нелюбимого человека, терпеть порицания окружающих, скрывать кучу тайн и постоянно чего-то бояться. Всему виной мы.
***
Здравствуй, Максон.
Как ты? Нет. Это слишком глупо. Слишком смешной и повседневный вопрос для первого, за тринадцать лет, письма. Хотя какая разница? К тебе это письмо не попадет в любом случае. Не знаю вообще, что подтолкнуло меня на его создание. Наверное, необходимость рассказать все, как есть, хотя бы одному человеку.
Сегодня Томас случайно подслушал разговор, не весь конечно, но скрывать все от своих детей постепенно становится все сложнее и сложнее. Я пообещала рассказать ему все завтра. И что же мне сказать? Однажды, когда ты спросил у меня, что лучше сказать твоей супруге, когда она узнает о твоих шрамах, я ответила, что всегда лучше сказать правду. Однако теперь я понимаю тебя куда больше. Сказать правду порой бывает не просто. А сказать такую правду практически невозможно.
Я боюсь их реакции. Не хочу чтобы однажды Айрин и Томас возненавидели тебя. Меня. Или твою замечательную дочь. Меня — за то, что врала им все эти годы, и они были вынуждены называть отцом абсолютно другого человека. Принцессу — за то, что она фактически заняла их место. А тебя… тебя — за то, что не был рядом, а быть может в их голове все будет выглядеть так, словно ты использовал, а затем выбросил меня.
Я постараюсь объяснить им все так, как смогу. Для некоторых вещей они все еще слишком малы и возможно не поймут.
Ты даже не представляешь, какие они замечательные. И пусть, что все родители считают своего ребенка самым прекрасным на свете. Они и правда замечательные. Томас настолько похож на тебя, что временами мне кажется, будто я не имею к его созданию никакого отношения. Пока мы были во дворце я даже беспокоилась, что кто-либо заметит это сходство. Но как и раньше, дворец занят лишь внутренними проблемами.
Ему нет никакого дела до людей, не так ли? Ты замечал это раньше? Когда ты остаешься совсем один, ты понимаешь, что абсолютно некому понимающе положить руку на твое плечо, заглянуть в глаза или же просто улыбнуться. Понимаешь о чем я? Всем все равно. Я говорю не о тебе. А о себе. Во дворце на меня давят даже стены. Даже когда я была беременна никто этого не заметил. Никто и не подумал обратить на это внимание.
Это случилось год назад, но мне все так же плохо. По ночам меня мучают кошмары, и в них я вижу свою маленькую малышку. Она улыбается мне. Но вдруг кто-то неожиданно забирает ее у меня. Вырывают прямо из рук… Наступает темнота, и в ней я слышу детский плач… он просто разрывает мое сердце.
Я потеряла сон. По ночам и вовсе не могу выключить свет, потому что начала бояться темноты. Совсем как маленький ребенок. Могу несколько ночей подряд лежать на кровати, так не сомкнув глаз.
Единственные, кто спасает меня от смерти внутри своих страхов и кошмаров — это мои дети. Они держат меня на плаву, наполняют жизнь смыслом, доказывают, что каждая слезинка упала не даром, что все было не напрасно.
Айрин… самая нежная и ранимая девочка на свете. Она смотрит на мир так, словно видит в нем хорошее, что оно есть. Гораздо больше я боюсь ее реакции. Это ранит ее. К тому же она больна, ей не зачем такие волнения. Совсем скоро ей сделают операцию — я продала все, доставшееся мне от Уилла, денег достаточно. Скоро она будет здорова. Я смогу дышать спокойно, спать спокойно, потому что буду уверена, что моей девочке ничего не угрожает. Она будет жить…
Своей ложью я запутала все настолько, что боюсь уже ничего никогда не смогу исправить. Но я попытаюсь сделать хоть что-то… Но прежде… я должна сказать тебя. Пусть в письме. Нелепом, глупом письме, которое ты даже не получишь… Хочу, чтобы ты знал…